Но это было уже после того, как Жуанита вернулась из пансиона. Четыре года провела она там, гуляла в обществе других девочек в одинаковых форменных платьях, спала в дортуаре, болтала на их жаргоне, слепо обожала одну из бесстрастных, кротких наставниц-монахинь, участвовала в «борьбе партий», пережила ряд ссор и примирений, слез, объяснений, ночных заговоров, набегов на кладовую, приготовлений к именинам «матери» – начальницы пансиона.
Были преходящие горести, юные радости, мучения ревности, грусть, когда сестру Викторию перевели в другую школу.
Но не было во все эти годы, от тринадцати до двадцати трех, ничего более волнующего, чем встреча с Кентом Фергюсоном. Сегодня Жуанита сделала потрясающее открытие, что она – женщина.
Как странно звучал его голос, когда он, подняв глаза от узора на песке, говорил ей о себе… Отчего так сжималось сердце при каждом дрожании этого голоса? «Вы ведь не собираетесь провести здесь всю свою жизнь?» – сказал он ей. Думала она когда-нибудь об этом? Нет, кажется, до сих пор никогда. О чем теперь думает Кент Фергюсон в отеле в Солито? Если бы она осмелилась позвонить туда по телефону, то через минуту могла услышать его голос… От этой мысли Жуанита похолодела, и сердце у нее заколотилось. Придет ли завтра на ранчо этот высокий, статный человек в стареньком костюме для гольфа, с усмешкой в полуопущенных глазах? Будет ли он снова говорить с ней?..
– Мама! – позвала вдруг Жуанита.
Сеньора Мария, с непривычной рассеянностью раскладывавшая пасьянс, нервно вздрогнула при этом внезапном обращении к ней.
– Мама, ты сразу, как встретила отца, так и влюбилась в него?
Бледные веки сеньоры вдруг покрылись слабым румянцем, и старая дама улыбнулась.
– Нет, позже. А он меня полюбил с первой встречи. У моего родственника Лауэля Клэя были какие-то дела с Роберто Эспинозой. Это был человек лет пятидесяти, а мне было тогда за тридцать. Я была учительницей английского языка в школе для девочек…
– И, верно, все были ужасно удивлены, когда ты им сообщила о своем обручении?
– Да, вероятно… Не помню…
– Но, мама, когда же ты узнала, что любишь его? – жадно допытывалась Жуанита.
– Да по правде говоря… я почувствовала это только после того, как вышла замуж, – задумчиво отвечала старая дама. – Но я и раньше его всегда очень уважала, и он был так добр ко мне, что…
Глаза ее увлажнились, и она замолчала. Жуанита, склонив голову набок, как птица, с жадным интересом слушала и наблюдала за матерью: она пыталась представить себе ее молодой, трепещущей от волнения, любимой, склоняющейся на мольбы мужчины. Сеньора, всегда спокойная, сдержанная, бесстрастная, была загадкой для ее дочери. Как мало она, Жуанита, с ее вспыльчивостью и стремительностью, ее неожиданными слезами, бурными радостями и горестями, с ее пылкой фантазией, походила на свою мать! Муж сеньоры Марии умер, когда Жуаните было три года, и дочь совсем его не помнила. Иногда ей казалось, что какая-то тайна окружает память об отце, и внутренний голос говорил ей, что изо всех людей на свете меньше всего ее мать была склонна разъяснить ей эту загадку.