— Любимая, меня вы не любили!
После каждого вскрика колени у него подгибались, и он, шурша курткой по стене, оседал на пол. Кто-нибудь из мужиков вздергивал его и, утвердив за столиком в прежнем, стоячем положении, мягко предупреждал:
— Держись, отец!
— Надрался, размундяй, — Анька косо наблюдала за этой сценой.
— Живут же люди! Тут упираешься изо всех сил, как папа Карло, а они... С утра выпьют — и весь день свободные. Гуляй, Вася, ешь опилки.
Анька за последние годы заметно сдала. В густых, морковного цвета волосах стала пробиваться седина. На скулах выступили синие склеротические жилки.
— Народу у тебя что-то сегодня немного, Ань?
— К пяти набегут. Как тараканы на сусло. Вон из монастыря уж подгребают.
Вошли трое пожилых мужчин, чем-то похожих друг на друга. Может, тем, что одеты были похоже: в пальто старого фасона, в черные ботинки и в промокшие серые шляпы. Потирая руки, бодро сморкаясь, они подошли к стойке.
— В долг не дам! — громко, на все кафе предупредила Анька.
Они тихо, униженно стали упрашивать ее. Слышались слова: “Не пропадет...”, “пенсия...”, “всегда отдавали...”
— Ну глядите, размундяи, — так же громко сжалилась Анька и налила им по кружке пива. — В последний раз верю. — Они отошли к столику, сняли шляпы, расстегнули пальто. Тускло блеснули на пиджаках старые ордена и медали в окружении разноцветных значков и памятных знаков, сияющих новенькой, необтертой эмалью.
В местном, чудом уцелевшем монастыре после войны был устроен госпиталь для тяжелых раненых, так называемых “самоваров”, которые потеряли на фронте руки, ноги, глаза или то и другое вместе, и от которых отказались родные. С годами приток их прекратился, а естественная убыль увеличилась. И тогда умное начальство приспособило освободившиеся помещения под приют для одиноких ветеранов войны. Кто остался один, как перст, и кому под старость некуда было деться. Умирай — кружку воды некому подать... Квартиры их отходили государству, пенсии тоже. Но кое-что им все-таки оставляли “на табачок”. На эти крохи они и ухитрялись коротать время в этом кафе...
ЗА СТЕКЛАМИ фасада стояла глубокая осень. Деревья сбросили листву, открыв четкий, кружевной рисунок голых сучьев. День стоял холодный, ветренный. С севера бежали тяжелые облака. Сквозь нижние их кромки время от времени сыпался на землю дождь, смешанный со снежной крупой. Иногда сквозь рвань облаков на малое время проглядывало солнце, и тогда все вокруг преображалось. Серая даль вспыхивала последними красками. На бесцветном лугу мокрым малахитом сверкало пятно отавы. В деревне за каналом, на самом косогоре, на юру, виднелась шеренга, штук в десять, тополей. Они каким-то чудом еще держали желтую листву. На короткий миг прохваченные солнечными лучами, они упруго, по-молодому выгибали стволы и, трепеща каждым листком поредевших крон, сказочными фрегатами в золотых парусах рвались навстречу ветру, соотнося свою скорость со скоростью облаков и бегущими по холмам их отражениями.