Как-то раз, собираясь в школу, я закидывал книги в спортивную сумку, и вдруг из учебника истории выпало два листа бумаги. Я поднял их, не узнавая: два листа, размноженных на ксероксе, типографский шрифт, вопросы, свободные строчки для ответов. Поняв наконец, что я держу в руках, я чуть не выругался самым грязным из известных мне ругательств. Но рядом стояла мать, и ругаться при ней было бы большой ошибкой. Это привело бы к выкрученному уху и расспросам, а до них лучше дело не доводить, иначе выяснится, что я напрочь забыл о контрольной, что нам задали в прошлую пятницу.
Всю эту неделю на уроках истории мне было не до заданий. У нас в классе появилась девочка, одевавшаяся как панк — в потертые джинсовые юбки и ярко-красные колготки в сеточку. На истории она сидела рядом со мной и от скуки разводила и сводила коленки. Когда я наклонялся вперед, мне было видно, как мелькают ее неожиданно скромные белые трусики. Если нам и напоминали о контрольной, я этого не слышал.
Мать подвезла меня до школы. Я зашагал по скользкому асфальту на задний двор. История Америки. Второй урок. Времени у меня не оставалось. Я даже не читал параграфы, по которым должен писать контрольную. Я понимал, что надо бы сесть и полистать учебник, ответить на вопросы хотя бы наугад. Но я не мог заставить себя взять в руки забытые листки. Меня полностью подавил паралич беспомощности. Я не в силах был справиться с тошнотворным ощущением безвыходности и непоправимости.
Вдоль границы между асфальтом и замерзшим истоптанным пустырем тянулся ряд толстых деревянных столбов. Когда-то они поддерживали забор, давно разобранный. На одном из столбов сидел Кэмерон Ходжес из моего класса, рядом толпилось еще несколько человек. Кэмерон был светловолосым мальчиком и носил большие круглые очки, из-под которых на мир с любопытством взирали вечно влажные голубые глаза. Он был одним из лучших учеников и входил в школьный совет, и, несмотря на эти серьезные недостатки, одноклассники его почти любили, хотя он ничего для этого специально не делал. Он никогда не хвалился тем, как много знает, и не походил на тех задавак, что тянут руку каждый раз, когда знают ответ на более-менее сложный вопрос. Но было в нем и кое-что еще — некая разумность, сочетание спокойной уверенности и почти царственного стремления к справедливости. Он выделялся из общей массы школьников как более зрелый и опытный человек.
Мне он нравился, и я даже голосовал за него на выборах в школьный совет, но общего у нас было мало. Я не мог вообразить его в качестве своего друга… то есть я имею в виду, что вряд ли кто-то вроде него заинтересовался бы кем-то вроде меня. Я был скрытен, не умел толком общаться, подозрительно относился к людям, на все реагировал враждебно. Если я слышал, как кто-то смеется, я свирепо озирался — на случай, если смеялись надо мной.