Но горлянка была цела. Достоевский пару секунд хмуро размышлял, что случилось – а поняв, засмеялся.
«Это я желание загадал. Сам не заметил, надо же… Друга захотел чистосердечного… Умора. Рассказать кому – не поверят. Впрочем, кому я расскажу? Федору Кузьмичу, что ли? Ему неинтересно… Вот другу и расскажу, если сбудется…»
Маны было жалко – с ее помощью следовало решить какую-нибудь из практических проблем. Например, справить новые сапоги: снимать обувь с мертвяков было противно. Но случай и вправду был поучительный. И, главное, смешной.
Достоевский поставил штуцер у стены – так, чтобы был под рукой, – и попытался вернуться к чтению. Но уже темнело и не хотелось напрягать глаза – а зажигать свет на позиции не стоило. Тогда Достоевский лег на бок, закрыл книгу и подложил ее себе под голову.
В сгущающейся темноте от предметов постепенно оставались только расплывчатые контуры. Прямо впереди лежало ведро, повернутое к нему мятым дном, а справа – ящик от патронов. Они превратились в круг и квадрат, похожие на буквы «О» и «П».
«Что это может быть? – думал Достоевский, засыпая. – Оптина Пустынь… Как давно это было… Оптина Пустынь соловьев…»
Т. пришел в себя.
И сразу же понял, что напрасно это сделал – вокруг ничего не было.
Не было ни Ариэля, сидящего за машиной Тьюринга, ни самой машины Тьюринга, ни той ватной черноты, которую обычно называют словом «ничего». Вернее, чернота появлялась, но только после того, как Т. начинал вглядываться в окружающее и убеждался, что там не видать ни зги. А все остальное время не было даже ее.
Так прошло несколько секунд – а может быть, веков или тысячелетий.
В одну из этих секунд Т. понял, что видит вечность – и она именно такая, смутная, неопределенная и безмысленная, не имеющая о себе никакого понятия.
Поняв это, он испугался. А испугавшись, убедился, что все-таки существует.
«Надо постоянно что-то думать, а то исчезну совсем, растворюсь, как сахар… Думать что угодно…»
Но в окружающей неопределенности не было ничего, за что могла бы зацепиться мысль – и, после нескольких бессильных содроганий ума, Т. снова провалился в вечность.
«…Оптина Пустынь…»
Эта мысль привела его в себя. В вечности все было по-прежнему.
«Вот еще раз так нырну, – понял Т., – и никогда не вынырну… И на этом все? Неужели я просто возник на мгновение из серого сумрака, чтобы опять раствориться в нем без следа? И обещание чуда и счастья, которое было в небе, в листьях, в солнце – все ложь? Нет, не может быть… Думать! О чем угодно… Кстати, выясняются интересные вещи. Главные вопросы современности вовсе не «что делать?» и «кто виноват?». Они совсем другие – «где я?» и «кто здесь?». И в любой жизни рано или поздно наступает момент, когда это больше невозможно от себя скрывать. Но когда это наконец доходит, общественности уже ничего не объяснишь…»