Урса вошла в задумчивое состояние и через несколько мгновений вернулась с вопросом:
— Одного я не понимаю, как вам удалось из Эксгуматора выбраться? Вы в каком Эксгуматоре проверку проходили?
— Вопрос по ходу следствия?
Урса опять задумалась и полуавтоматически сказала:
— Вы насчет газеты? — Урса поправила чепчик, и теперь он немножко съехал набок. — Это чтоб народ успокоить, все-таки обидно, одним очередь, другие просто так — раз и все. Но ведь никто из них не знает… Урса всплеснула руками. — Господи, так ведь и вы, наверно, не знали, иначе зачем таким путем, а я, глупая, все разболтала…
— Что я не знал? — не выдержал Варфоломеев.
Не успела Урса ответить, как в покой ворвался разъяренный Феофан. В одной руке он держал баранью ногу, а другой потрясал «Утренней правдой».
— Идиоты, негодяи! Петрович, ты читал? — не замечая Урсы, надвигался Феофан. — Ах, сволочи, ах, паразиты, приват-кретины, ишь, чего удумали, деэксгуматорщики паршивые. Петрович, ты посмотри, что они пишут! Трагически погибли, соболезнования родным и близким…
— Не смейте, Феофан, — возмутилась Урса.
— Подожди, Урсочка, бедная душа. Петрович, глянь, все-таки они построили эту дрянь. Испытанипрошло успешно, — коверкал газетный язык Феофан. — Ублюдки посттехнократические. Глянь сюда, — Феофан ткнул ногой в портрет приват-министра, тот вмиг покрылся жирным бараньим соком. Красавец, любимчик масс, приват-дерьмо…
— Перестаньте! — громко, чуть не взвизгивая, вскрикнула Урса и закрыла глаза, чтобы не видеть такого богохульства.
— Урсочка, уйди, уйди от греха подальше. Ты же знаешь, как я тебя люблю. — Феофан с огромным напряжением менял регистры своего голоса.
— Я доложу главврачу! — всхлипывая, сестра милосердия собирала остатки обеда.
— Доложи, доложи, — вслед исчезающему белому чепчику кричал Феофан. Ведь не доложишь же, а надо бы, я и сам им могу сказать в лицо.
Феофан вытер рот розовым рукавом. Дверь захлопнулась.
— Что ты лыбишься как на идиота? Или ты тоже вроде них, в делегенты метишь?
Варфоломеев улыбался, это была правда. Позволил себе расслабиться. Болела шея, болела душа. И вот наконец человеческая реакция, злая, добрая, неудержимая. Кажется, он второй раз совершал посадку на эту странную планету, но теперь не в зыбкий, обманчивый мираж, а на твердую, с питательным перегноем почву.
— Давай закурим, Феофан, — предложил землянин.
Евгений, как его поставили, так и стоял у матового окна, покрытого кристаллами прошлогоднего снега, и прислушивался со страхом, не зазвенит ли еще колокольчик, не зацокают ли костяные копытца? Нет, кажется, успокоилось. Он лег и стал засыпать под завывание раннего зимнего вечера. Вдруг послышался легкий шорох или даже скрежет. Евгений приподнял с кушетки голову и посмотрел на окно. Шорх, шорх, — кто-то извлекал звуки высохшим деревянным смычком. Это ее знак, это знак ему. Сколько прошло времени с тех пор, как про него совсем забыли? Неделя? Месяц, два? Он не считал дней, их все равно было слишком много. Где она была раньше, почему не пришла и не разъяснила следствию? Ах нет, он не в праве, он должен знать: раз она не приходит, значит, не может. Но вот же пришла! Евгений добрался до окна и сквозь решетку тихо постучал. Не слышит — шорх, шорх, продолжает звать наобум. Что же, Евгений постучал погромче. Кажется, услыхала. Шорох прекратился, музыкант поднял смычок, дожидаясь вступления напарника в нужном музыкальном месте.