Маликову неожиданно стало тоскливо. И сейчас же перехватило вздох, заломило в затылке. Боль в сердце начала нарастать. Маликов зажмурился, глубоко вдохнул сырой воздух. С тревогой вспоминая, куда запрятал нитроглицерин, он поспешно зашарил по карманам, дёргая за петли, расстегнул пальто. Нашёл, сжал в кулаке тонкую, как карандашик, пробирку. Чувствуя озноб, запахнулся. При Зине таблетки принимать не хотелось.
— Что с тобой? — тревожно спросила она.
— Ерунда, — пробормотал он сдавленно. — Старость, что ещё?
— Ну, Володенька, побегу я? — сказала она просительно.
— Да, конечно… пора… иди… — согласился он, прислушиваясь к своей боли.
Лукьянцева порылась в сумочке, достала записную книжку и шариковую ручку, затем, старчески щурясь, торопливо начеркала адрес. Неровно вырвала листок и отдала Маликову.
— Заходи завтра.
— Завтра не смогу, — озабоченно сказал Маликов.
— Тогда послезавтра.
— Н-не знаю, право… — Маликов пошевелил сведённым болью плечом. — Но на днях буду непременно, — пообещал он, зная, что визит этот не состоится никогда.
На остановке почти никого уже не было. Полупустой троллейбус с освещёнными в сумраке окнами, грузно покачиваясь и мигая поворотным огоньком, подруливал к остановке. Маликов сказал, что ему не на этот.
— Жаль, — сказала Лукьянцева. — Значит, на неделе ждём. — Она быстро пошла к дверям троллейбуса.
Когда Зина вошла в салон и поглядела в окно, он помахал ей рукой.
* * *
Провожая троллейбус взглядом, Маликов почувствовал облегчение. Он избегал этих встреч, потому что они напоминали ему о его вине, сознание которой было тем сильнее и мучительнее, что ничего изменить было невозможно. Многое меркло и исчезало в стареющей памяти, но тот эпизод не тускнел. Ни до, ни после него он не заслужил укоров совести. Одним из первых поднимался в атаку, не щадил себя, тысячу раз мог быть убит, но ни на миг не дрогнул. Честно носил немногочисленные награды. Но и это было слабым утешением. Память упорно возвращалась к тому бою, и он заново переживал всё, что, тогда произошло. Это стало для него самым тяжёлым наказанием — наказанием без конца и снисхождения за давностью лет.
К Лукьянцевой в гости он, разумеется, не собирался. Он скомкал в кармане бумажку с адресом, достал из пиджака полупустую пачку «Беломора», размял папироску, слабыми пальцами долго чиркал спичкой по коробку, закурил. Не успел докурить и до половины, как боль снова запульсировала в сердце. Он бросил папиросу и торопливо вынул пробирку, откупорил, принял сразу две таблетки нитроглицерина. Он чувствовал, что дрожат руки, а ноги ослабели, и его слегка пошатывает. Таблетки во рту быстро таяли, голова от них медленно тяжелела, боль постепенно отпустила, но он уже знал — только на время. Он вытер со лба испарину. Ладонь оказалась холодной и неприятно мокрой. Такой же она была в тот день в лесу, когда они остались прикрывать отступление отряда.