- Можно и два... Что тебе? - подходя к воротам, спросил Петр Николаевич...
- Совсем, дядя Петр, он хворый, кожа да кости, аж сидеть на коне не может.
- Что ж вы решили?
- Маришка сказала, штоб место в амбарушке приготовили, и мы его, как маненько потемнеет, подвезем сюда, - сдерживая разгоряченного скачкой жеребчика, говорил пастушонок.
- Почему, когда потемнеет? - спросил Петр Николаевич.
- Беглый вроде, - таинственно прошептал Сашка, склонившись к стриженой гриве своего рыжего конька.
- Куда же мы поместим такого гостя?
- А Маришка сказала - в амбарушку...
- Маришка, Маришка... сказала... - Петр Николаевич нахмурил брови, пристально посмотрев на взъерошенного Сашку, коротко добавил: - Ладно. Скажи ей, что я навстречу выеду.
- А где вы, дядя Петр, нас найдете-то?
- Найду. Поезжай.
- Да я в один момент... - Сашка концом поводка хлестнул жеребчика и, поднимая тучу пыли, помчался вдоль улицы.
Когда Петр Николаевич вернулся от ворот, Кодар уже сидел на коне.
- Куда спешишь? - из вежливости спросил Петр Николаевич. Он хотел пригласить Кодара на чашку чая, но теперь стало не до этого. Надо было выехать к Маринке и выяснить, что за человека она решила привезти домой.
- Дело есть, Петр-ага. Прощай. - Кодар постучал по передней луке камчой*, посматривая на косматую голову низкорослой лошади, неожиданно добавил: - Того человека с черной бородой я, Петр-ага, тоже знаю. Увижу его, говорить буду, много говорить. Прощай!
_______________
* Плеть.
- Прощай, Кодар, - открывая ворота, сказал Петр Николаевич. Он понимал, какие чувства обуревали сейчас молодого джигита. Лигостаев рассказал ему все, что передал о его отце Кирилл Кожевников. Вновь ожила эта полузабытая тяжелая история.
Переправившись на пароме через реку, Кодар тихим шагом поднялся на крутой прибрежный яр и въехал в Зауральский тугай.
С реки тянуло прохладой. На дорогу легла от кустарника вечерняя тень. Под ногами бурого коня шуршали старые осенние листья и молодая, буйно растущая в низине трава. Конь Кодара, рывком нагибая голову, рвал сочные верхушки пырея и, звеня удилами, с хрустом жевал их.
Есть о чем подумать молодому джигиту. Вспомнил он, как билась над трупом отца, рвала на себе волосы его мать. В степи, кроме Кодара, немногие знали, кто убил его отца. Он тогда бросился с кривым ножом на самого Беркутбая, но его схватили, жестоко отхлестали камчой и, связанного, бросили в пастушью юрту. А к матери пришли братья Беркутбая, показали аксакалам* бумагу с большим двуглавым царским орлом. В этой бумаге якобы говорилось, что его отец Куваныш был должником Беркутбая, и аксакалы решили, что все имущество Куваныша должно перейти в собственность бая. Кто мог разобраться тогда в этой казенной бумаге? Кто мог спорить с баем, не знавшим счета своим лошадям и барашкам? Пришли наемные люди Беркутбая, сняли юрту, посадили едва живую мать в скрипучую арбу и увезли далеко в степь. А непокорного маленького Кодара привязали к стремени и погнали вместе с племенными жеребятами... "Чем же мы прогневали аллаха? думал тогда Кодар. - А ведь сколько мулла Суюндик слопал курдючных барашков, молясь о благоденствии нашей семьи? Я тоже бегал зимой к мулле и зубрил коран. Или Суюндик неправильно молился? Разве плохим джигитом считался мой отец Куваныш, разве он не аккуратно совершал намаз и скупился на праздничных барашков? Да и мулла был человек почтенный, и борода большая, и чалма белая". Очень захотелось Кодару встретить муллу Суюндика и спросить его, правильно ли он молился, почему аллах напустил такую страшную беду на их семью. Однажды Кодар перетер веревки и сбежал в соседний род, но его поймали, сильно избили и бросили в глубокую яму. Ночь он должен был сидеть в яме, а днем под надзором старших пастухов стеречь скот Беркутбая. Иногда его не посылали в степь, а заставляли мять вонючие сыромятные кожи. Если, падая от усталости, он отказывался лезть в чан, его снова били и не давали пищи.