Дела шли полным ходом. Двор паровой мельницы был завален ящиками, бочками и разным инструментом. По случаю был приобретен даже паровой двигатель с насосом, пожарная машина, гурт лошадей и рогатый скот. Приглашен был и конторщик - бухгалтер, специалист по золотым расчетам, которого Матвей Никитич выходил после запоя.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Жизнь в станице Шиханской текла тихо и мирно, пока не наступал какой-нибудь праздник. По праздникам казачки разгуливались на несколько дней. Сейчас все отпахались, вывезли и переделали на кизяк зимний навоз. Рыбаки уже налаживали переметы и жерлицы для ловли сомов к троицыну дню на пироги. Только одни братья Степановы замешкались и все еще оставались на пашне. По Шиханским буграм и возле речки вольно разгуливала их скотина. На стане появилась еще одна белая полотняная палатка и дощатая будка. Однако нигде там не было видно людей, словно все вымерли. Только до ночам у родника ярко пылал большой костер, вокруг которого, как призраки, бродили смутные человеческие тени.
Как-то вечером пастух Микешка, собирая в степи отбившихся кобылиц, привез новость и сразу взбулгачил всю станицу. Рассказывал он так:
- Решил я заехать к Степановым на стан. Думаю, водички холодненькой на роднике напьюсь, а заодно разузнаю, чевой-то они так долго домой не едут?.. Кажись, и пахать давно закончили, а все там торчат да еще какой-то курятник выстроили. Не доехал я шагов двести, гляжу: Митька рыжий мне навстречу бегет. Остановился, близко не подходит... Я даже сначала обомлел. Прямо черт и черт! Вся образина щетиной заросла, сам худой и злющий, как борзой пес. Глаза полоумные и провалились, как у мертвяка. За плечами ружьишко. Косится на меня, как на чумового, и спрашивает: "Тебе чево тут нужно?" - "Да, - говорю, - водицы холодной хотел попить, жарко..." - "Туда ходить нельзя". - "Это почему же?" - спрашиваю. "Говорю, нельзя, и шабаш... И ты лучше поменее спрашивай, угоняй своих кобыл к чертовой матери да больше сюда не показывайся, коли тебе жисть не надоела..." За такие речи я было размахнулся, хотел его кнутом опоясать, а он орет: "Уезжай, дурак, тебе же добра желаю, да никому не болтай, ради истинного бога. У нас тут Ивашка холерой захворал и с ума спятил... Не видишь, что ли, будку сколотили, лежит там, вожжами привязанный". Я, братцы, так и примерз к седлу. Такая меня взяла робость, даже коня назад попятил. А на Митьку-то как еще раз поглядел, совсем струхнул. Глаза-то у него, вижу, и вправду тронутые, блестят, краснющие, ну ни дать ни взять как бешеный, да и обличность вся дурацкая, и руки, ноги, и мордень - все в грязище. "А фершал был?" - спрашиваю. "А что тут фершал может исделать... Сам доктор из города приезжал, обследовал Ивана и домой везти запретил, чтобы в станице заразу не разводить. Велел обкладывать его холодной грязью, чтобы жар сгонять, покамест не отойдет. Я уж из родника всю грязь перетаскал и на него измазал. Теперь из речки беру..." - "Ну, а Иван что? Как он?" - "Да как... пока не помирает и не отходит". - "А сам-то, Митрий, ничево, того-этова... мозги-то не закручиваются?" - "Да бывает, ум за разум заходит. Вишь, тебя облаял ни за что ни про что... А так вроде ничего. Только недавно одного человека тоже чуть не прикончил. Из ружья в него тряхнул, да мимо... Затмение в глазах вышло, а то бы мог сшибить... Доктор это меня шибко настропалил. Никого не велел подпускать близко. Ежели, говорит, пустишь, мы тебя самого в острог посадим. Вы, говорит, теперь будете здеся под карантином жить до особова распоряжения..." - "До каких же пор-то?" - спрашиваю я. "Пока не помрем, конешно, будем жить..." Так мне стало жалко Митьку, хоть реви... Заживо попрощался с ним, хлестнул коня - и тягу... Вон она какая кадрель получается.