— Ветер, ветер, ого, какой будет ветрище! — выкрикнул парень в норвежском вязаном берете, кокетливо спущенном на правое ухо.
— Ветер! — Егешко вдруг обхватил голову руками и рассмеялся. — Ну, на шторма-то мне нынче плевать!
Он сидел на снегу и раскачивался из стороны в сторону, как ванька-встанька.
— Заткни рот! — крикнул Мацейс, толкая его кулаком в плечо. Егешко качнулся от толчка и снова забормотал, моргая красными от хмеля и от бессонницы глазами:
— Чего ты кипятишься, Жора, какой ты, ей-богу… Что я сказал? Я ж ничего не сказал…
И вот здесь их окликнули: «На кладбище! Что за люди?» Спор оборвался тотчас же, сидевшие на снегу вскочили, потом кто-то свистнул, и вся компания, как по уговору, вихрем сорвалась с места. Их было семь человек, а тех, что проходили мимо, втрое больше.
— Я боюсь, — задыхаясь, бормотал на бегу Егешко. — Жорка, это ребята с верфи. Они могли узнать нас.
— Беги! — стиснув челюсти, шептал Мацейс. — Это ночная смена, им некогда, они скоро отстанут.
У первых заборов, которыми здесь начинался город, погоня отстала. Остановились и бежавшие. Их было только трое, остальные рассыпались кто куда, — может быть, перемахнули через заборы или залегли под сугробами.
— Я плевал на всех, — сказал Мацейс. — Но куда же нам пойти?
Они топтались посреди улицы и не знали, куда им деться. Улица была длинная и безлюдная. В редких деревянных домах кой-где ещё светились окна, и, может быть, оттого, что луна светила над городом, зеленая и холодная, особенно приветливыми казались эти домашние огоньки, просвечивавшие сквозь занавески и горшки с цветами. Вдруг они погасли все разом, точно кто-то увидел нехорошие лица людей, в раздумье стоявших на улице, и поторопился погасить свет в домах и притвориться спящим, чтобы те поскорей прошли мимо.
— Собственно говоря, мы ещё можем пойти на судно, — продолжал Мацейс. — Мы можем переночевать на судне, и это будет очень хорошо. Найдутся ребята, которые, в случае чего, подтвердят, что мы обе ночи ночевали на своих койках.
— Я на судно не пойду, — глядя под ноги, ответил Шкебин.
Егешко смолчал, он только зябко передернул плечами и помотал головой. Казалось, он опять сейчас станет бормотать: «Я боюсь, Жорочка, боюсь…»
Долго они молчали, наконец Мацейс выругался:
— Хорошо. Но я ещё не настолько пьян, дорогие мои, чтобы валяться в сугробе. С некоторого времени вам нервы не позволяют ночевать на борту. Я вас спрашиваю, — куда пойти?
Кто-то негромко окликнул его: «Мацейс? Жора?» — и ещё двое из тех, что гуляли с ними на кладбище, осторожно перелезли через забор и, по колени в снегу, выбрались на середину улицы. Один был матрос в ободранном бушлате и в норвежской вязаной шапочке, другой — тот самый мальчишка, который только полсуток назад впервые попал в Заполярье.