Я встал со своей подстилки и, всё ещё смеясь про себя, подошел к ней. Она всё-таки уснула, чудачка. Только лоб да кончик носа выглядывали из-под пальто, да ещё пятки. Они зябли, им было холодно, она так смешно подворачивала их со сна одну под другую. Подумав, я накрыл её ноги своим бушлатом.
— Спи ты, — сказал я. Сказал негромко, так что она даже не шевельнулась. Потом вышел из палатки.
Солнце ещё стояло низко и не грело. Но уже было утро. По всему озеру ходили широкие круги — след играющей рыбы, и не один, а с десяток шмелей гудели на травке. Иван Сергеич спал, подставив солнцу подошвы окованных железом сапог.
Я думал:
«Что за глупость так говорить: допустим, я её люблю. Я её люблю и люблю — и всё тут. Ну ладно, а она?»
Я сел у входа в палатку. Впервые я взял да и сказал так прямо, что я её люблю. Не ей сказал, не Лизе, а самому себе, конечно. Всё равно это было хорошо. Это так хорошо, что лучше ничего не видеть вокруг, и я лег лицом в мох, закрыл глаза и обхватил голову руками. Со стороны, наверное, можно было подумать, что со мной приключилось какое-то большое несчастье; иначе с какой стати человеку валиться ничком и хвататься за голову? Но меня никто не мог увидеть. Все спали, я один не спал.
А она? Что она скажет?
Да какое это сейчас имеет значение? «Бросьте, — скажет, — всё это чепуха». Или: «Я только этого и хотела!» Люблю её — и всё тут.
Я уткнулся в мягкий олений мох, и солнце, поднимаясь, слегка обогревало мне щеку. Потом кто-то встряхнул меня за локоть. Всё ещё жмурясь и думая о своем, я, как тюлень, перевернулся на спину. Лиза стояла рядом со мной, она была в одних чулках, с плеча у неё свисал мой бушлат.
— Что такое? Почему вы тут лежите?
Я смотрел на неё снизу вверх и посмеивался — не вслух, а про себя, конечно. Никогда я не видел её такой испуганной.
— Фу, как вы меня напугали!
— Спите вы, — сказал я ей и, встав, обеими руками взял её за плечи и тихонько сжал их. — Спите вы, девчонка-печенка.
Она посмотрела на меня не испуганно, нет, а просто растерянно. Пожалуй, она меня тоже не видела таким. Но я молчал, улыбался, думал, что в сущности-то, она мне ростом до ушей, и, мало-помалу, она становилась сердитой.
— Чего ради, — сказала она, откинув голову, — вы отдали мне свой бушлат? Раз навсегда — я не нуждаюсь в няньках.
«Ух, — сказал я сам себе, — много же независимости и самолюбия в человеке! В милом моем человеке, самом дорогом на свете».
Вместо этого я еще раз повторил:
— Спите.
Мы вместе вошли в палатку, сразу же легли и больше не разговаривали. «Завтра, — думал я, — завтра — в лодке. Нет, в лодке Иван Сергеич, а лучше — когда будет привал. Там удобней сказать. А она? Что она скажет?»