Дурень. Куда ему от Брюса? Куда ему из Сухаревой башни? Нет, тут оно, место Микиткино.
Комната вроде и невелика, но есть на что поглядеть. Прямо перед Микиткою стол англицкой работы с выдвижными ящичками, каждый на замочке крохотном, а к замочку свой ключ. На столе бумаги всякие, которые свернуты, сложены в тубы, другие раскатаны, прижаты по углам серебряными шкатулочками, третьи и вовсе на пол сброшены за ненадобностью. Еще на столе инструмент разложен, из которого Микитка только линейку с деленьями узнал, и то потому, что еврейчик про нее сказывал. Есть на столе и чернильница в виде горы, и перья к ней заточенные лежат, и нож острый, и склянка с песком мелким и кистью белой, коробка с воском...
Вечность разглядывать можно, а ведь в комнате и иных дивных вещей множество. Вон шкап с книгами, большими и малыми, в дереве да серебряных окладах, черным бархатом обернутых, в красный сафьян укутанных. На застежках, на цепях... Вон чучело зверя невиданного, с длинным хвостом, мордой вытянутой, с пастью раскрытой, с зубами белыми да глазами, из каменьев сложенными. А вон в склянке младенчик безголовый плавает... а дальше...
– Интересно? – Брюс вошел не через дверь, а откуда-то из-за шкапа с книгами. – Это мой кабинет. Нравится?
Еще бы. Микитка, когда в силу войдет, тоже такой соорудит. А то и лучше.
– Ну-ну, посмотрим. – Яков, обойдя вокруг стола, сдернул Микитку с кресла и, указав на другое, поплоше, сказал: – Там твое место. Будет. Если я тебя возьму.
Возьмет, решил ведь все, Микитка видит...
– Сила – лишь сила. – Брюс, выбрав один из свернутых листов, раскатал его поверх прочих. – К силе, кроме знаний, много чего еще нужно. Значит, ты ее видел?
Кивнул Микитка, шею вытягивая, – любопытно ему было поглядеть на бумаженцию брюсову. Увидел, но не понял ничего: зверье какое-то, знаки, линии, письмена или узоры. Не разобрать.
– Рассказывай. Только подробно все, с самого начала...
Микитка и рассказал. И про то, как родители померли, а его самого дядька забрал, и про то, как жилось ему в доме чужом, про обиды свои – все вдруг вспомнились, с первого же дня, когда Фимка за ухо оттаскала, которое потом три дня распухшим было...
Говорит, а Брюс слушает. Внимательно, не мешая и не поторапливая, с видом таким, будто и вправду интересны ему Микиткины злоключения. А тот и рад бы уже остановиться, да не может, язык сам по себе мелет, слова узорами выплетая. Вот и про сон рассказал, и про болезнь свою, и про холод, который долго потом мучил, и про то, как на Егорку почесуху наслал, а Нюрку вылечил, и про ярмарку с цыганами...