Мне же не разрешали выезд на съемки «Юность Бемби» к моей киногруппе. Была выпущена статья: «Она уже снимает вторую серию по никому не известной повести Зальтена об иностранном олененке».
Нагибин страшно разозлился и написал в ответной статье: «Поздравляю автора (это был Александров), он не заметил, что Феликсу Зальтену еще при жизни был поставлен памятник».
Тогда ударили и по Нагибину.
Но более всего страдал мой отец.
Всю перестроечную травлю он предвидел и отразил в «Борисе Годунове». Я смотреть не могу на сцену убиения детей, потому что в то время происходило убиение и его самого, и даже его детей.
Это был заговор. Людей, в нем участвовавших, я знаю, кое-кто из них мне сейчас говорит: «Мы не предполагали, во что это выльется. Что мы будем зачинателями такого безрассудства. Мы хотели свежего ветра, новой волны».
Да! Отцу досталась та эпоха, в которой честно отражать современность не позволялось никому. Понятно, что бунт был спровоцирован общим враньем. Мы все задыхались в гнилом, безвоздушном пространстве, которое затягивало, как трясина. Это было служение непонятно чему, все критерии культуры были поколеблены. В этом смысле взрыв-то был справедлив, но ударили как раз по истинным художникам.
После съезда отец предсказал разрушение Советского Союза и страшное падение культуры. И он оказался пророком. Была разрушена выстраданная тяжелой жизнью мечта людей, в значительной мере выраженная советским кинематографом. Когда из него вычеркнули героев, олицетворявших эту мечту, то вычеркнули и страну.
Что будет со страной дальше, для него было понятно. На самый конец жизни отца пришелся разрыв между Россией, Украиной и Белоруссией. Разрыв единого славянского народа. Сергей Бондарчук, украинец по паспорту и русский художник, вынужден был слушать, как «делят» Гоголя: в чем он украинец, в чем – русский. Очень он это переживал.
Он вообще был «переживун»: терзал себя, чуть ли не до изнеможения, и заработал-таки язву желудка. Это с виду он был таким гордым, что не подойдешь, а внутри – совсем незащищен. Во время травли в какой-то газетенке его посмели сравнить с дохлым львом, на которого тявкают. Я спросила: «Как ты чувствуешь себя после этого пасквиля?» – «Знаешь, я прочел эту статью в самолете и хотел выйти в открытый космос».
Так случилось, что в день похорон отца, уже к вечеру, мы остались за поминальным столом втроем: Никита Сергеевич Михалков, Федя Бондарчук и я. Никита Сергеевич стал рассказывать, как на съемках «Войны и мира», на натуре, отец ему, шестнадцатилетнему парню, объяснял «монизм Вселенной» по Циолковскому. То есть отец уже воспринимал того молодого человека как художника. Возможно поэтому Михалков так любит Сергея Федоровича и свято хранит память о нем, нигде, никогда и ни в чем не предав его. Если говорить о преемственности, то в нынешнее время я вижу хранителем традиций Бондарчука лишь одного человека – Никиту Сергеевича Михалкова, по-настоящему масштабного русского художника.