Второй вопрос тоже задала женщина, и, как любую женщину, ее интересовало платье героини. Костюм Хари был создан главным художником картины Михаилом Ромадиным, а воплощение его эскиза выполнила мастерица из Латвии, которая буквально склеила платье из маленьких кусочков замши. Этот костюм стал знаковым в фильме, как, впрочем, и шаль, которая была связана вручную.
Следующее, что заинтересовало зрителей в тот день, был метод работы Андрея Тарковского с актерами. Я рассказала, что к каждому актеру Тарковский предъявлял свои требования. Анатолия Солоницына «доводил» до нервного состояния, до того момента, когда у него уже начинали бегать зрачки, и только тогда начинал снимать. Со мной был предельно корректен и нежен. Но самое трудное и основное требование было – не играть, а жить в кадре. Ничего нарочитого и лишнего. Эта сопричастность к сиюминутному проживанию чужой жизни давалась нелегко. Я вспоминаю сцену, в которой моя героиня выпивает жидкий кислород и превращается в кусок льда, а потом на глазах у Криса оживает. Тарковский сказал, что все внутренности Хари в этот момент сочленены холодом, и их восстановление происходит посредством жутких, нечеловеческих мучений. Это должно быть похоже на возрождение через смертельную муку. Он привел ситуацию, о которой знал со слов своих знакомых: надолго потерявшие сознание, приходя в себя, сосредотачиваются на каком-нибудь близком предмете, например, на собственной руке. «Сможешь ли ты расфокусировать взгляд, глядеть не далее своих зрачков?» – спросил он меня. Я попробовала, и у меня получилось не четкое изображение, а явное дрожание внутри глаз; затем рука; нестерпимая боль в горле. Кстати, после съемок этой сцены горло болело недели две. А общее состояние организма я бы назвала пограничным. Но этого требовала роль!
На этом вопросе время, отведенное для общения со зрителями, истекло. Пришлось уступить зал другому сеансу. Однако в фойе зрители продолжали подходить ко мне, благодарили за участие в фильме.
Поздно вечером нас, главных участников фестиваля, принял грузинский ресторан «Мимино». Для полноты картины не хватало только Бубы Кикабидзе. Вместо него в ресторан пришел Олег Янковский, только что прилетевший в Лондон. Он поинтересовался, как прошел «Солярис». Я рассказала и о переполненном зале, и о том, как смотрели фильм на большом экране. «А не было ли дефектов, ведь пленка старая?» – спросил Олег. «Было немного штрихов, но от этого эффект только усилился, как от старого, драгоценного вина». Тут же и принесли нам «драгоценное вино» с уже забытым вкусом. Это было «Киндзмараули». Я вспомнила, как была влюблена в Кикабидзе, и мой двоюродный брат Андрей Малюков сочинил по этому поводу стишок: «Пусть тебе приснится Буба Кикабидзе!»