Но вернемся к Лескову. Висленев — это же недоносок между Степаном Трофимовичем и Петрушей. И — выписан гениально, трагически-сатирически, право, с неменьшей силой, чем и сам Степан Трофимович.
А тут посерьезнее. Народная стихия. Все те огни, сожжения… Это же и есть не личностный, а «народный» — взрыв… Сеять «Европу» сверху в «Азию» — ничего не понимать в самих себе.
Сцена «изгнание порчи» — сделана как «Борис Годунов» или «Хованщина» у Мусоргского.
Ревностно, но скажу: завидно, что у Достоевского таких сцен нет. «На луне»… Прости меня, Господи, он, Достоевский, сам-то был, особенно в то время, больше на луне, чем Лесков (подборка писем, особенно — Майкову).
Это ужасно, но это реально: личностные отношения между гениями из гениев, между Микеланджело и Рафаэлем, Микеланджело и Леонардо, между Пушкиным и Боротынским (об этом мало известно, но это поразительно), Тургеневыми, Гончаровым и — Достоевским, Достоевским и Гоголем, Достоевским и Толстым… удручающие.
Господи, как любой смертный может обрадоваться в низости, в подлости своей, узнав, прослышав об этом.
«Мистика» у Достоевского и Лескова. Лесков проигрывает: слишком мистично. Ср. Иван — черт: стакан, стекло… выверено, а у Лескова — в тумане.
А может быть, загадка остервенения Достоевского против Лескова — по предчувствию второй части «Братьев Карамазовых»: запустить в революцию, в социализм не какую-то Ванскок, не какого-то Горданова-Петрушу, а такого, как Алеша. Эксперимент предельный, но и в этом случае его, Достоевского, изображение «нигилистов» в принципе ничем не отличается или мало чем отличается от лесковского.
Ну а Апокалипсиса, «ледяной земли» у Лескова не найдешь. Нельзя сказать, что «нет и в помине», но — вопиюще нет художественно. Тем более парадоксально, что берет, как правило, именно апокалипсические темы, «предметы», которые и рождены Апокалипсисом, и являются его знаками, его предчувствием.
А сейчас о досадном. У Лескова:
1. На 644 страницах — сто тридцать героев!!! Окончательно в них запутавшись, я озлился и подсчитал. Но это же невозможно. Невозможно читателю удержать их всех в памяти.
2. Совершенно нехудожественный — каким-то механическим довеском — эпилог, последние три страницы. Невесть откуда взявшийся Лука Никонович декларирует: «Мораль сей басни такова».
«Петербургские трущобы». Вся эта гениально описанная липкая слякоть реальности… Все это «крепостничество Салтычихи», «салтычих» (при забывчивости или незнании о том, что Салтычиху-то более всего нещадно покарала Екатерина II)… Так вот: Достоевский и это все знал насквозь, наизусть, усвоил, «украл» и вдруг сконцентрировал в один лазерный луч, чтобы прожечь, пробить нас навсегда: сон Митеньки или рассказ о мальчике, затравленном собаками: вся «радищевщина» сконцентрирована здесь до предела.