Пухов тоже прилег и пригляделся. Видны были товарные вагоны, маленький дом полустанка и какой-то железный барак на путях. Мастеровых от белых отделяли речка и долина, всего полторы версты.
«В чего же мы стреляем? – соображал Пухов. – Пули из страха переводим!»
Сосед его, помощник машиниста Кваков, перестал стрелять и посмотрел на Пухова.
– Что ж ты? – спросил его Пухов и выстрелил в шевельнувшийся предмет у станционного домика.
– Живот заболел – часа два бузую с сырой земли.
– А в кого мы стреляем?
– В белых – не знаешь, что ль?
– В каких белых? А где же Красная Армия?
– Она на том конце города кавалерию сдерживает. Это генерал Любославский наскочил – у него конницы – тьма.
– А чего ж мы раньше ничего не знали?
– Как не знали? Это, брат, конница – сегодня она у нас, а завтра в Орле будет.
– Чудно! – сказал Пухов с досадой. – Лежим, стреляем, аж пузо болит, а ни в кого не попадаем. Ихний броневик давно прицел нашел – и крошит нас помаленьку.
– Что же будешь делать-то: надо отбиваться! – ответил Кваков.
– Чушь какая: смерть не защита! – окончательно выяснил Пухов и перестал стрелять.
Шрапнель визжала низко и, останавливаясь на лету, со злобой рвала себя на куски. Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время.
Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал что-нибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают.
Стрельба рабочих глохла и редела; над рекою стоял чад сгоревших снарядов. Кваков сел, не обращая внимания на войну, и собирал махорочную пыль по карманам. Пухов выжидал, пока он ее соберет, чтобы тоже попросить на цигарку.
– Ни санитаров, ни докторов у нас нет, ни лекарства – липовое хозяйство! – сказал Кваков, глядя на одного раненого, шевелившегося в бреду.
Раненый хотел подползти к Квакову и открывал глаза, но, не осилив с тяжестью век, снова закрывал их.
Кваков погладил его голову по редким старым волосам:
– Тебе чего, друг?
Раненый тихо гудел странным отвыкшим голосом, собираясь что-то сказать.
– Ну, чего? – говорил Кваков и сам мучился. Раненый дополз до него и поднял грузную, мокрую голову, с которой капал крупный пот. Кваков приник к нему.
– Забей мне гвоздь в ухо поскорей… – сказал раненый и свалился от напряжения.