Я прячу лицо в ладони, мне тяжело.
— Матери изменил? — его голос блекнет.
+ Откуда он узнал?
— Из твоего мозга, папа — глухо говорю я сквозь ладони.
Минут пять мы молчим.
— Значит, ты должен знать, что я жалею об этом. Очень жалею — наконец выдыхает отец.
— Да, знаю — я отрываю ладони от лица и смотрю в его глаза, в которых всё чётче и чётче виден страх — Знаю, отец.
+ Ничего ты не знаешь.
— Знаю — почти шепчу я.
Теперь и отец боится меня, это понятно и без ядриков. Господи…
— Ты бросишь пить? — мой голос дрожит.
— Я даже не знаю, что тебе и сказать? Получается, тебя нельзя обма… И давно у тебя так?
— Помнишь, как я утонул?
Отца передёргивает, ему до сих пор страшно.
+ Если б он тогда умер, она бы меня убила…
— Я не хочу об этом вспоминать — он поднимает бутылку и допивает с горла.
— Я просто отвечаю на вопрос. С того момента, как очнулся тогда, на берегу.
Отец крутит в руках пустую бутылку.
+ Да, ситуация… как же теперь с ним? Надо найти ещё на бутылочку…
— Да дам я тебе на твою бутылочку! — я достаю из кармана две помятые сотни и зло бросаю их на стол. Отец хватает их дрожащей рукой и резко поднимается.
+ Ух, ты!
— Ты это, ты если что… вообщем давай попозже ещё об этом поговорим. Это ж интересно, такие способности!
+ Этого на пять бутылок у глухих хватит!
— Возьми одну нормальную в магазине, пап. Помрёшь же от суррогата.
— Ни чё, ни чё, сынок. Мы живучие — он радостно смеётся, но моё сердце сжимается в комок от повода этой радости. Господи, как же мне тяжело…
Я понял, ты похожа на змею, огромную, извиваясь ползущую вдаль, в поисках новой жертвы. Я вернулся, река. Я принёс тебе твой яд.
Безжизненная зима рисует на окнах холодные узоры. Запах свежего дерева, горящей лампадки, сладковатый страшный запах разлагающегося тела, запах слёз и пустоты. В комнате голые полы, обутые люди, занавешено зеркало.
Я смотрю на отца, безмятежно лежащего, скрестив руки на груди. Два с половиной года между смертью двух дорогих мне людей, людей, кроме которых я в этой жизни больше никого не любил.
Огонёк лампадки неторопливо покачивается, и по фотографии отца, словно жирная муха, ползает тень. Иногда она наползает на его улыбку, иногда покрывает глаза, и мне кажется, что эта тень и есть смерть, торжествующе ползающая по своей пище.
Я перевожу взгляд со старого снимка и смотрю на мёртвое лицо. Оно спокойно. И мне это не понятно. Папа! Папа! Я остался один во всём мире, как же ты можешь быть спокоен?!
Две незнакомые мне старушки кладут по монете в гроб и отходят к стенке, быстро крестясь и шевеля губами. На платке одной из них красный подпрыгивающий ядрик.