И Моска вспомнил, как отчитывал этот немец двух ребятишек на площади – сердито, но в его голосе слышался стыд, словно он сам был повинен в унижении этих детей.
– Все в порядке, – сказал Моска. Он не притронулся к шнапсу и хотел поставить стакан на стол, но немец схватил его за руку и заставил выпить.
Забыв, что на него смотрят жена и дети, немец, словно умоляя даровать ему жизнь, продолжал сбивчиво говорить:
– Я никогда не был нацистом. Я вступил в партию только для того, чтобы мне сохранили работу, все типографские рабочие должны были вступать в партию. Я платил взносы. Вот и все. Я не был нацистом. Пейте. Это хороший шнапс. Пейте.
Я этим лечусь.
Моска выпил и направился к двери, но немец опять удержал его. Он схватил его за руку и стал трясти.
– Я очень благодарен вам за вашу доброту. Это от чистого сердца. Я никогда этого не забуду.
Я всегда говорил, что американцы хороший народ. Добрый народ. Нам, немцам, повезло. – Он в последний раз пожал руку Моске. Его голова тряслась от нервного напряжения и от радости, что все кончилось.
В это мгновение Моска почувствовал почти непреодолимое желание ударить его, повалить на землю и размозжить этот лысый череп и искаженное сладкой гримасой ужаса лицо. Он отвернулся, чтобы скрыть свое отвращение и ярость.
А в проеме двери, соединяющей обе комнаты, Моска увидел лицо его жены: худощавое, мертвенно-белая кожа обтягивает сильно выступающие скулы, голова чуть склонена, плечи опущены под тяжестью ребенка на руках. Ее серые – теперь почти черные – глаза казались мрачными лужицами неизбывной ненависти. Ее волосы тоже казались темными на фоне золотистой головки ребенка. Она не отвела взгляда, когда их глаза встретились. Ни один мускул на ее лице не дрогнул.
Когда дверь за ним захлопнулась, он услышал ее голос – тихий, но резкий. Она что-то говорила мужу. На улице, обернувшись, он увидел ее за окном в освещенной комнате: она стояла над мужем, держа на руках ребенка.
Вольф ел холодный ужин по-крестьянски: брал длинную кровяную колбасу и складным ножом отрезал от нее здоровенные аппетитные куски, потом отрезал ломоть от лежащей перед ним буханки серого хлеба. Немецкая девушка Урсула, с которой он жил, и ее отец брали колбасу и хлеб после него. Перед каждым стояла жестянка американского пива, и они время от времени наполняли свои стаканы.
– Тебе когда надо уходить? – спросила Урсула. Это была миниатюрная смугловатая девушка с непокорным нравом. Ему нравилось ее укрощать.
Он уже пустил по инстанциям заявление о вступлении в брак, и именно поэтому ему позволили переехать в дом ее отца. Были и другие соображения.