Мы сидим у камина, в котором горят настоящие поленья, а посередине комнаты, на потертом темном ковре жалобно постанывает калорифер. Я наконец-таки согрелся. Энди сидит в древнем горбатом кресле с обивкой из искусственной кожи, которая местами протерлась до сетчатой основы, а на подлокотниках отполирована до черного блеска. Он крутит в руках стакан с виски и большую часть времени смотрит в огонь. Тепло его победило — он снял верхний из своих кардиганов.
— Да, — говорит он, — нашему поколению был предоставлен карт-бланш. Я, помнится, в семьдесят девятом считал, что нам и в самом деле пора чем-нибудь заняться, попробовать наконец что-то новенькое, стать радикалами. Казалось, что с шестидесятых у нас было одно и то же правительство в двух чуть различающихся упаковках, а потому с тех пор ничего и не изменилось. Было такое ощущение, что после прилива энергии в начале-середине шестидесятых все покатилось под откос, у целой страны случился запор, ее спеленали правилами и законами и ограничительными порядками и вообще погрузили в заразительную, повальную скуку. Я никогда не мог понять — кто прав: социалисты — даже революционеры — или архикапиталисты, и выяснить это в Британии не представлялось возможным, потому что, как бы ни голосовал народ, никаких реальных изменений не происходило. Хит[51] не принес ничего хорошего бизнесу, а Каллагэн[52] не принес ничего хорошего рабочему классу.
— Я и представить себе не мог, что ты задумывался о революции, — говорю я ему, отхлебывая из стакана виски. — Думал, ты всегда был правоверным капиталистом.
— Я просто хотел перемен, — пожимает плечами Энди. — Казалось, именно это и нужно стране. На самом деле не имело никакого значения, откуда подует свежий ветер. Я никогда особо не распространялся на этот счет, потому что не хотел закрывать для себя никакие возможности. Я уже решил, что пойду в армию, а потому мне не хотелось, чтобы в моем личном деле было написано, что я поддерживал левацкие группы. Но мне еще раньше приходило в голову, что случись какое-нибудь… ну, не знаю, вооруженное восстание, всеобщий бунт… — Он весело смеется. — Я помню времена, когда это не казалось таким уж невероятным, и я думал, что случись что-нибудь такое в этом роде и будь они правы, а государство — нет, то не будет никакого вреда, если в армии в это время будут люди вроде меня, сочувствующие всяким таким движениям. — Он трясет головой, не отрывая глаз от огня. — Хотя сейчас все это, видимо, звучит очень глупо, правда?
— Не спрашивай меня, — пожимаю я плечами. — Ты разговариваешь с человеком, который считал, что лучший способ изменить мир к лучшему — это заняться журналистикой. Что не делает мне чести как мыслителю и стратегу, но тут уж ничего не поделаешь.