В последний, шестой день старик взял меня на рыбалку. День был солнечный и холодный. С севера дул резкий ветер, четырнадцатифутовую лодчонку раскачивало у причала. Мы оттолкнулись, и нас подхватило сильное течение. Вокруг пустынный, дикий простор, нетронутая глушь, деревья, небо, вода, стремящаяся неведомо куда. В воздухе ломкий аромат октября.
Минут десять-пятнадцать Элрой правил вверх, против течения неспокойной, серебристо-серой реки, потом повернул на север и дал мотору полные обороты. Нос подо мной задрался, ветер в ушах смешался с треском старого «Эвинруда». На некоторое время я отключился от всего, кроме холодных брызг на лице, как вдруг до меня дошло, что мы уже в Канаде, за линией пунктира, разделяющего миры на карте. Грудную клетку сдавило какой-то тяжестью. Далекий берег приближался не туманным видением, он был тверд и реален. В двадцати ярдах от берега Элрой заглушил мотор. Лодку слегка покачивало. Старик не раскрывал рта. Мурлыча мелодию, он наклонился к ящику с принадлежностями и, не поднимая глаз, достал поплавок и кусок жесткой проволоки.
Внезапно я понял, что он нарочно так сделал. Я, разумеется, не мог прочесть его мыслей, но думаю, что хотел поставить меня лицом к лицу с реальностью, подвести к самому краю и дать понять, что передо мной выбор на всю жизнь.
Я смотрел то на старика, то на свои руки, то на канадский берег. Деревья и подлесок спускались к самой воде, я различал краснеющие ягоды на кустах. Вверх по березовому стволу промчалась белка. С прибрежного валуна на нас глядела большая ворона. Так близко, всего двадцать ярдов - я видел тонкое кружево листвы, дерн, темнеющие иглы под соснами, сплетение геологии и истории. Двадцать ярдов, пустяк. Я мог бы прыгнуть из лодки и доплыть дотуда. В груди росла страшная, давящая тяжесть. Даже сейчас, когда я пишу этот рассказ, у меня сдавливает дыхание. Я хочу, чтобы вы себе представили это ясно: ветер с реки, волна, тишь, пограничный лес, река Дождевая и вы сидите на носу лодки. Вам двадцать один год. Нет сил вздохнуть полной грудью.
Что бы вы сделали? Прыгнули бы? Вам было бы жаль самого себя? Вы вспомнили бы семью, детство, мечты, все, что осталось за спиной? Вы ощутили бы боль, подобие смерти? Вы бы удержались от слез?
Я не сумел. Я судорожно сглотнул и попытался улыбнуться сквозь слезы.
Теперь вы, может быть, понимаете, почему я никому не рассказывал эту историю до сих пор. Не только из-за незваных слез. Слезы, конечно, тоже; важнее, однако, был паралич, сковавший меня целиком, оцепенение воли - ни двинуться, ни принять решения, утрата человеческого подобия в поведении.