Вереница из пяти телег с осужденными выехала на пустырь, когда солнце уже поднялось над горизонтом. Впереди и позади скорбной процессии нестройной толпой шагали штурмовики с топорами на плечах; тощие тюремные клячи тащили деревянные клетки, в которых звенели цепями приговоренные к смерти. Глеб бросил в горошину микрофона: «Пора!» – и продрался сквозь ветки, на ходу вскидывая парализатор.
Через несколько секунд все было кончено. «Серые» громоздились в пыли неопрятной копошащейся грудой, возницы кулями осели на передках телег. Глеб по очереди сбил замки, ребята из опергруппы вытащили заключенных наружу. Осмотрев освобожденных, Глеб уселся на землю, привалившись спиной к тележному колесу.
– Его здесь нет, – устало сказал неизвестно кому и тут же добавил: – Никита, «подними» вон того борова.
…Монах, получив дозу стимулятора, икал и с перепугу никак не мог сотворить оберегающий знак, бестолково тряся пальцами перед заплывшим жиром лицом.
– Где Бурд Кривые Зубы? – тщательно выговаривая слова, в третий раз спросил Глеб. – Его приговорили к смерти. Где он?
До толстяка наконец дошло, чего от него хочет страшный незнакомец с закутанным черной тканью лицом. Он перестал икать и вполне связно прохрипел:
– Во дворце… ночью увезли. Дон Рэба… Помилован. По личному приказу его величества…
* * *
– И все-таки я не понимаю, – сказал Глеб. – Почему именно он? Гайсано Толстого они прибили гвоздями к воротам. Седому оружейнику из пригорода, тому, что придумал счетную машину, сожгли в горне руки. Алхимику Шайгору вставили в уши кожаные воронки и заливали в голову кипящее масло до тех пор, пока оно не полилось из глазниц и ноздрей. А этого… Почему?
– Потому что важнейшим из искусств… – ответил Раух и замолчал, не закончив фразы…
Больно, черт меня дери. Встаю, отряхиваюсь. Оглядываюсь на забор. Сволочь ржавая, подогнулся, пошел вниз, ни черта красиво не получилось. Бочонок ржет, перегибаясь пополам. У меня вся задница сплошной синяк, а он ржет, падла, камеру чуть на землю не роняет. Киря поумнее будет, улыбается, но спрашивает:
– Живой?
– Живой, куда денусь, – отвечаю.
Переступаю через поваленную часть сетки. Двигаться больно. Иду к Бочонку.
– Чего ржешь? – ору.
Бочонок прекращает смеяться, испуганно прижимает к себе камеру.
– Ты снял это или нет? Я что, зря жопу об асфальт долбанул? – ору еще громче, прямо ему в лицо.
– Снял, снял. – Он тычет в камеру пальцем-сосиской.
Беру у него камеру, включаю воспроизведение, смотрю. Получилось не так уж и плохо. Естественно. Вот парень в джинсах забирается на сетчатый забор, тот прогибается, проваливается, парень падает на асфальт, хватается за ушибленное место. Ага, вот тут Бочонок уже засмеялся, камера снимает асфальт. Все, выключил камеру.