Пелагии вспомнилось суждение, прочитанное в книге одного путешественника: азиатское жилище, в отличие от европейского, заботится не о внешней видимости, а о внутреннем удобстве. Именно поэтому восточные люди так флегматичны и нелюбознательны — мир их обитания заключен в стены собственного дома. Европейцам же, наоборот, под своим кровом неуютно, вот они и бродят по всему свету, исследуя и завоевывая дальние земли.
А ведь азиатский путь правильней, вдруг подумалось Полине Андреевне, с наслаждением опустившейся на мягкие подушки. Если жизнь — поиск себя, то зачем тащиться на край света? Сиди себе дома, пей кофе с медовыми лепешками и созерцай свой внутренний мир.
Толстая женщина с довольно заметными усиками поставила на ковер вазу с засахаренными фруктами, разлила кофе.
Салах перемолвился с ней несколькими фразами по-арабски, потом представил:
— Фатима. Жена.
На помост Фатима не поднялась — опустилась рядом на корточки с кофейником в руках и, всякий раз, когда гостья хоть на миг опускала чашку, подливала еще.
Потратив минут пять на этикет (красивый дом, чудесный кофе, милая супруга), Пелагия объявила о цели визита: нужно съездить в Мегиддо. Сколько это будет стоить?
— Нисколько, — ответил хозяин, покачав головой.
— Как так?
— Я не сумасшедший. Никакие деньги не еду.
— Двадцать пять рублей, — сказала Полина Андреевна.
— Нет.
— Пятьдесят!
— Хоть тысяча! — сердито всплеснул руками Салах. — Не еду!
— Но почему?
Он стал разгибать пальцы:
— Болотная лихорадка. Раз. Разбойники-бедуины. Два. Разбойники-черкесы. Три. Не еду ни за сколько.
Сказано было не для того, чтобы поднять цену, а окончательно — монахиня сразу это поняла.
Выходит, время пропало зря!
Раздосадованная Пелагия отставила чашку,
— А хвастался: отвезу, куда пожелаешь.
— Куда пожелаешь, но не туда, — отрезал Салах.
Видя, что гостья больше не притрагивается к кофе, Фатима о чем-то спросила мужа. Тот ответил — должно быть, объяснил, в чем дело.
— Значит, опять наврал, — горько констатировала Полина Андреевна. — Как мне тогда про русскую жену, а американцам про американскую.
— Кто наврал? Я наврал? Салах никогда не наврал! — возмутился палестинец. Хлопнул в ладоши, закричал:
— Маруся! Аннабел!
Из двери, ведущей вглубь дома, выглянула женщина, одетая по-восточному, но с таким румяным, курносым лицом, что не могло быть никаких сомнений в ее национальности. Волосы женщины были повязаны арабским платком, однако не на подбородке, как это делают туземки, а на затылке, по-крестьянски.
Отряхивая перепачканные мукой руки, славянка вопросительно уставилась на Салаха.