Однако — невероятная вещь — детина согнулся пополам и схватился обеими руками за живот.
— Ваше сия… — охнул Филип. — Он мене в брюхо! Больно — силов нет!
На несколько мгновений столовая обратилась в подобие пантомимы или па-де-катр. На лице графа отразилось бескрайнее изумление, чреватое появлением по меньшей мере двух или трех морщин; руки его сиятельства плавно разъехались в стороны. Кеша застыл на полу в позе умирающего и даже почти уже умершего лебедя. Раненый слуга качался на каблуках, согнутый в три погибели. Да и сам Бердичевский, в глубине души мало веривший в действенность своего оружия, на миг окоченел.
Первым опомнился статский советник. Отшвырнув бесполезный пистолетик, он бросился к валявшемуся на полу «лефоше», подхватил его и задергал пальцем в поисках спускового крючка. Ах да, он же складной!
Взвел курок, переложил револьвер в левую руку, сломанный ноготь сунул в рот — ощупывать языком.
Пусть «лефоше», как выразился граф, и «дешевая дрянь», но шесть пуль — это вам не одна. Да и бьет не на две сажени.
— Ой, больно! — взвыл Филип во весь голос. — Утробу мне стрелил! Мамочка, горячо! Помираю!
Перестал раскачиваться, повалился, засучил ногами.
— Молчать! — противным, визгливым голосом заорал на него белый от бешенства Бердичевский. — Лежи тихо, не то еще раз выстрелю!
Верзила немедленно умолк и более никаких звуков не производил — только кусал губы да вытирал слезы, странно выглядевшие на грубом бородатом лице.
Кеше прокурор приказал, зализывая ноготь:
— Ты, пафкудник, барф под фтол, и фтоб тебя тове быво не флыфно!
Молодой человек немедленно передислоцировался на указанную позицию, причем выполнил этот маневр на четвереньках.
Теперь можно было заняться и главным объектом.
Объект всё еще не вышел из остолбенелости — так и стоял на месте с надкушенным персиком в руке.
— Ас баби, бафе фияфельство, бы пофолкуем, — сказал Матвей Бенцконович, не вынимая пальца изо рта, к улыбнулся так, как никогда еще в жизни не улыбался.
Со статским советником творилось что-то малопонятное, но при этом восхитительное. Всю жизнь Бердичевский считал себя трусом. Иногда ему доводилось совершать смелые поступки (прокурору без этого нельзя), но всякий раз это требовало напряжения всех душевных сил и потом отдавалось сердечной слабостью и нервной дрожью. Сейчас же никакого напряжения Матвей Венционович не испытывал — размахивал револьвером и чувствовал себя просто великолепно.
Бывало в детстве, шмыгая разбитым в кровь носом, он, сапожников сын и единственный жиденок во всей мастеровой слободке, воображал, как убежит из города, поступит на военную службу и вернется назад офицером, при эполетах и сабле. То-то расквитается и с Васькой Прачкиным, и с подлым Чухой. Будут ползать, умолять: «Мордка, миленький, не убивай». Он взмахнет саблей, скажет: я вам не Мордка, я поручик Мордехай Бердичевский! А потом, так и быть, простит.