— А если меня спросят, кто я тебе, что говорить?
— Не спросят, — ответил Дмитрич.
Причем что-то в его голосе подсказало Данке — точно не спросят. Так оно и вышло — никто, ни на хорошем, ни на ломаном русском ничего у нее не спрашивал. Многие говорили по-русски очень даже прилично — получше, чем некоторые у нее дома, некоторые с сильным акцентом, но поскольку разговоров с ней было не так уж и много, сильно по этому поводу она не переживала. Врезалась в память только одна встреча — между старым, как выяснилось, не замком, а просто господским домом бывшего баронского имения и костелом. Ее встретил подтянутый, аккуратный, словно с картинки списанный католический священник. Вежливо поправил ее обращение — я не ксендз, я пастор. У нас лютеранская вера, дочь моя.
«Дочь» была ненамного младше, но привычка взяла свое — хоть не ее веры, но вбитое с детства почтение к священнику сидело намертво. Даже к руке приложилась (Бог простит, это для родни Дмитрича!), а потом… А потом пастор показывал ей аккуратное, такое как он сам, убранство костела, (одобрительно кивнув, когда она накинула на голову шарфик с шеи), вытаскивал откуда-то из массивных шкафов старинные книги. Увлеченные вдруг найденными общими интересами о древних рунах, они заговорились и наверняка болтали бы еще очень долго, но вдруг на одной из обложек Данка увидала знакомую-знакомую фамилию. Сначала не поняла, что знакомую. Потом поняла. Потом снова ничего не поняла — строгими готическим литерами на обложке была оттиснута фамилия Дмитрича.
— Откуда это?
Глаза пастора стали похожими на нее:
— Вы не знаете? Не может быть! Ваш… гм… спутник… он же урожденный владелец здешних мест. Господин и хозяин. С дворянским титулом «баронет», если это вам что-то говорит.
— Владимир Дмитриевич? Барон? Здешний???
Слово «барон» в ее понимании сливалось лишь с «цыганским» или древними рыцарями в латах — а уж представить Дмитрича, хоть и бывшего военного, в латах с двуручечным мечом… Данка аж головой замотала. Но записи в церковных книгах, любезно представленные пастором, доказывали: все точно!
А Самовар, оказывается, сын того самого дедушки Петерса, который еще пацаном играл вместе с отцом Дмитрича и был его лучшим другом. Нет, крепостничества уже никакого не было, все-таки на грани двадцатого века, но… Нет. В голове сразу не укладывалось. Зато становилось понятным, что значит слово «пашумс», которое на поверку оказалось «владелец», что означает кресло, в которое усадили ее «гм… спутника…» и почему с ним обращаются как… Хотела сказать, как дурни с писаной торбой, но даже про себя остереглась. Эти люди не играли в крестьян и сеньора. Они просто берегли в себе такую долгую и такую верную память предков, что даже наезды раз в двадцать лет никак не могли поколебать их почтения к тому, чьи предки полтыщи лет владели вот всем этим! И Мирдза, жена Самовара, который все-таки Янис Петерсович, была просто подружкой Дмитрича и уж никак не баронской невестой…