Это было не просто графоманство, но графоманство агрессивное, невежественное. Полуграмотные стихи источали нутряную злобу к человечеству вообще и понятно, к какому народу – в частности.
Один был с Урала, другой с Дальнего Востока. И я, попеняв в который раз себе, что лезу в воду, не зная броду, то есть пью с любым сбродом, утешился тем, что вряд ли кого-нибудь из них ещё раз встречу.
Ах, как я ошибался!
Осенью оказалось, что мой собутыльник с Дальнего Востока зачислен слушателем к нам с Кузнецовым на Высшие литературные курсы.
Мне было чрезвычайно неловко. Делать вид, что мы незнакомы, я не мог. Я пожал ему руку и, опережая, заговорил на «вы». Он, очевидно, понял, что так будет только в стенах института. И, подмигнув мне, спросил, не собираюсь ли я сегодня быть в нижнем буфете в ЦДЛ. «Я кое-что привёз вкусненькое», – добавил он.
Но я сказал, что не собираюсь. И чтобы он готовился к обсуждению своих стихов на семинаре.
Потом мне звонил Дудин. Спросил, помню ли я такого-то из Читы. Приглашал встретиться втроём. Я отказался.
– Но надеюсь, что его у тебя на семинаре обсудят достойно? – спросил Юра.
– Зря надеешься, – ответил я. – Стихи у него чудовищные. Не веришь – позвони Юрию Кузнецову.
– Откуда он взялся? – бушевал перед этим Кузнецов. – С совещания? Кто его рекомендовал в Союз?
И узнав, что рекомендовал Юрий Дудин, презрительно сказал: «Эти аппаратные вошки совсем обнаглели. Мало того, что сами пролезли в Союз, – таких же вошек за собой тянут!»
– Так всегда и бывает, – пожал плечами я.
А потом со мной говорил Валентин Сорокин. Спросил, почему я настраиваю Кузнецова против стихов талантливого читинца? Ах, не настраиваю? Тогда почему бы мне не поддержать его? Парень сник совсем. Он боится обсуждения.
– Вот ты его и поддержи, – ответил я проректору. – Приходи на обсуждение. А я поддерживать не буду. Скажу, что думаю о его стихах.
На обсуждении Сорокин не появился. Закончилось оно для автора плачевно: никто не смог отыскать в его стихах ни одной хорошей строчки.
Через некоторое время он исчез. Перестал появляться на курсах.
– Из-за вас, – объяснили мне в учебной части. – Забрал документы. Сказал, что Красухин его ненавидит и не даст ему ходу.
Куда я должен был дать ему ход, я так и не понял. А неловкость, повторяю, испытываю даже сейчас, вспоминая эту историю.
– Тебе будет трудно жить на свете, – сказал мне мой друг писатель Лев Кривенко в 1967-м году в Пятигорске, куда мы приехали на совещание молодых писателей Ставропольского края, после выступления перед нами, руководителями, секретаря крайкома комсомола по пропаганде.