.
Люди молчали и слушали, но никто не выходил на зов.
Аспирин вертелся, оглядываясь, расталкивая людей, все ближе подбираясь к карнизу. Она упадет, она упадет…
Новый звук лопнувшей струны. Рядом кто-то охнул.
Алена играла теперь на двух. Песня рвалась, в нее вплетались фальшивые ноты. Никто не входил в пустой круг. Алена играла, рваные струны вились вокруг ее руки, мелодия уже не была завораживающей и даже не была мелодией — это был вызов, разъяренный приказ…
Третья и четвертая порвались почти одновременно. Сделалось тихо-тихо. Девочка на карнизе постояла секунду, как изваяние, и мягко повалилась вперед — будто статуя, сброшенная с пьедестала.
Аспирин успел.
* * *
Он дотащил ее до дома на руках. Раздел, обтер зачем-то уксусом, уложил на диван. Мишутка безучастно сидел на полу. Скрипка осталась там, на мостовой.
У Алены отнялись руки, но она вовсе не казалась убитой или потерянной. Наоборот — она улыбалась.
— Сделать тебе чаю?
— Нет, Леша. Ни к чему.
— К чему, к чему… ты хочешь пить.
— Нет. Я умираю.
— Перестань! Ты сама говорила, что не можешь умереть.
— Теперь могу… Он бы пришел, Лешка. Мне не хватило всего пары минут.
— Я видел…
— Я знаю. Я бы его вывела, это точно. Уже открылась дверь… Но он не пришел. Я не смогла.
— Ты смогла, — Аспирин вливал ей чай почти насильно. — Ты смогла. Ты играла на двух струнах!
Алена тихо засмеялась:
— Этот мир такой тоненький… Я проделала в нем окошко. Окошко в оболочке. Рана, если честно. Он стал сопротивляться. Он порвал мне струны. Ваш мир. Ему, наверное, было больно. Я знала, что долго не продержусь.
Аспирин взялся за телефон — и отложил трубку. Звонить… кому? Любе из Первомайска? Все, случившееся сегодня, казалось ему бредом. Раздвоением реальности.
— Тебе надо отдохнуть. И все можно начать сначала.
— Нет, нельзя. Я проиграла. Я честно пыталась, но я проиграла, Лешка, у меня нету больше струн.
— Что же, — спросил он нерешительно, — теперь ты… будешь просто моей дочкой? Да?
Она закрыла глаза:
— Прости, Леша. Мне больше бессмысленно жить. Я уже не буду — никем.
Он взял ее за плечи.
— Слушай. Мне плевать. Если ты… да перестань, это истерика! Ты моя дочь, на остальное мне положить с прибором. Твой отчим тебя пальцем не тронет, а твоя сумасшедшая матушка…
Грянул дверной звонок.
— Скину с лестницы, — сказал Аспирин сквозь зубы. — И пусть потом жалуется, кому хочет.
Широким шагом он прошел в прихожую и, не глядя в глазок, распахнул дверь.
— Добрый вечер, Алексей Игоревич.
Из коридора дохнуло холодом. Ледяным. Зимним. Аспирин стоял, разинув рот, уставившись в глаза-буравчики — голубые с прозеленью, безмятежные и безжалостные.