— Ты лица-то не углядела, — проговорила она не сразу и вроде бы даже сердито. — А что, если не она? Мало ли у нас девок...
— Да Лидка это была, Лидка, — настаивала Маня. — С кем же еще он мог стоять? Сама прикинь.
Кума прикинула, но промолчала.
— Люди не напрасно говорили, — продолжала Маня, чувствуя свою правоту. — Знать, что-то между ними...
— Ты вот что, — сердито перебила кума, — выкинь это из головы и не вспоминай. На тебя тоже всякое говорили, не забыла? И те же люди, потому что людям только дай поговорить.
И кума взглянула на нее так, словно бы предлагала вспомнить кое-что. Взгляд был сердитый и немного насмешливый.
— Да то так, — сразу согласилась Маня, правильно поняв взгляд кумы. — Люди... Они скажут, а лучше бы на себя поглядели.
— Вот-вот, до Федора дойдет слух — скандал будет...
— Скандал, — повторила Маня и зачастила: — Не видела, не знаю. Только тебе сказала. Не видела, не знаю. Да и не присматривалась. А чего не видела, говорить не буду.
С этим успокоенная Маня отправилась к себе домой, думая по дороге о том, что если кто чего толком не видел и не знает, то и говорить не должен. «Нечего напраслину возводить!» — решила она, и тут же ей пришло в голову, что с Сашкой стояла Лида — и никто другой. Маня даже рукой взмахнула, отгоняя назойливую мысль, а после, занявшись домашними делами, позабыла и Лиду, и Федора, и свой разговор с кумой. Так все это и осталось тайной, хотя тайн в поселке не водилось: если бы сказать кому, засмеяли бы. В поселке становится известным решительно все, и если случается какая новость, то облетает она дома с поразительной быстротой. Привезут, к примеру, что-нибудь в магазин на одном краю поселка, а через пять минут об этом говорят на другом. И диву даешься: ни тебе телефона в домах, ни какой-нибудь иной современной связи. А ведь из конца в конец поселка даже при хорошей погоде требуется не менее часа. Как узнают? Как долетает?.. Необъяснимо. И уж вовсе необъяснимо, что порой становится известным то, о чем говорят муж с женой наедине. Чтобы подслушивал кто — нет, в поселке это не принято, а вот же известно. И думай как хочешь.
Шесть лет назад приехал в поселок на время уборочной Федор Безуглый да и остался насовсем. Не работа его прельстила — работы везде хватает, и, как говорят, была бы шея, — и не поселок ему приглянулся, а приворожила его Лида Панчишная, старшая дочь Платона Спиридоновича, плотника по призванию и доброго человека. Платон Спиридонович в поселке был известен тем, что умел крепко связать рамы для окон, не брал за работу лишнего и мог любое событие выразить одним словом. И словом точным. А это, как ни говорите, талант. Но дело, конечно, не в Платоне Спиридоновиче, хотя он личность преинтереснейшая, и надо только однажды увидеть его, чтобы это понять: как все плотники в поселке, Платон Спиридонович любит выпить и пофилософствовать о жизни, и иногда повернет это таким образом, что слушаешь и диву даешься — откуда столько мудрости в человеке. Особенно любил Платон Спиридонович поговорить о своем «коллективе» — так он называл домашних. Да и то: три дочери, Лида работает, а две другие еще в школу ходят; прикиньте к ним жену Пашу Ивановну, и забот наберется немало. «Коллектив» этот, как справедливо определял Платон Спиридонович, выходил женским и... неустойчивым. Так одним словом он дал характеристику и убеждался в своей правоте всякий раз, появляясь дома навеселе и наблюдая, как дочери расходятся во мнениях. Самая младшая его защищала, средняя повторяла слова матери, а Лида ничего не говорила, только грустно смотрела на отца. По характеру она была спокойная, добрая, и за эту доброту Платон Спиридонович любил ее больше других. О Паше Ивановне можно не говорить, поскольку Паша Ивановна — жена, и этим сказано все.