Ночь, ночь. Всегда ночь… И не проглянет свет.
Только изредка, святых празднуя, спустят в «мешок» свечечку. И – трапезу скудную. А коли поест Василий Лукич, то свечку обратно воздымут. Да иной день склонится лицо над колодцем.
– Веруешь ли? – спросит, бывало.
– Верую, – заплачет князь Долгорукий.
– Ну и будь свят, коли так…
«А сны-то… сны какие! О, люди, почто вы меня породили?»
Версаль ему снился – в жасмине и резеде, где он выступал маркизом великолепным. Ах, как пахли те вечера! И в муфте шуршали записки от дам – любовные, горячительные. Был он молод тогда, посол российский. А Русь-то на гребень вздымалась, яростная. Уже тогда в Европе ее побаивались… А потом пошли города, словно бревна в частоколе. Даже стерлись в памяти, но вставали в снах – явные. Дания да Стокгольм – трактаменты подписывал. Войны вызывал и негоциации заключал. Россия крепла! А вот и дом на стороне Коллонтаев, в Варшаве. Где же ныне полячка та, синеглазая? Вот уж любился он с нею – немолод. Оттого и жаден был до нее, до глаз этих, изменчивых. Убежала она от него…
«Ах, сны мои эти! На что вы мне снитесь?»
– Веруешь ли? – спросили его однажды.
– Верую, – ответил Василий Лукич.
– Ну тогда выходи…
И лестницу в яму спустили.
Помогли князю вылезти. Тут – при свете – он себя и разглядел. Борода – совсем седая, волосы колтуном ниже плеч сбегают. Патлатые! Вша густо ползет по телу…
– Держите меня, – сказал, и монахи его подхватили.
Повели в баню. Даже дух заняло: вот жар! Князь Долгорукий двинуться не мог – все плакал. Служки сами его раздели, стали мыть князя, парить. И квасу ледяного давали. Волосы сзади обкорнали, а бороды ножницами не тронули.
– Того тебе не надобно, – было сказано.
Василий Лукич взмок, пот дурной из него вышел. Грязь колодца отлипла. Исподнее ему чистое дали.
– К оконцу, – попросил, – можно мне? – У оконца стоял долго, на звезды глядел, радуясь. – Чистенькие, – говорил, – звездочки.
И кончик носа хватал морозец. Северный, соловецкий!
– Иди тихо, – сказали служки. – Братия уже спит…
Повели коридорами узкими. Светили Лукичу, чтобы не споткнулся на лестницах. И вдруг опала тьма, вышел он в зал – светло, и никого нету. Ни души! Лампады горят… Служки двери за ним притворили и оставили тут одного. Посреди палаты каменной стоял стол, полный яств. В кувшине розовело вино. Дыня лежала, сочно разломанная. Мякоть ее была как тело женское – такая сытая, такая дразнящая… Чу! Шорох за спиной. Оглянулся князь. Стоял перед ним старец согбенный. Белели на одеждах его черепа да кости. Сам он невелик, годы еще больше пригнули его. Глядел черносхимник на князя с улыбкой грустной: