– Аль не узнал ты меня, князь Василий Лукич?
– Ей-ей, не признаю…
– Вестимо, трудненько! Ныне я смиренный старец Нафанаил, а был в миру… Неужто так и не вспомнишь?
Нет, не мог вспомнить Долгорукий, и опять плакал:
– Год-то ныне какой? Сколь долго томлюсь я?
Ответил ему старец Нафанаил, как по писаному:
– Ныне, князь, от сотворения мира лето 7241, а от рождества спасителя Христа нашего наступил год 1733…
– Господи! – ужаснулся Долгорукий. – Неужели всего три года прошло? Мнилось мне из тьмы, будто вся вечность уже протянулась.
Тут схимник его ладошкой теплой погладил:
– Взбодрись, князь. Времена худые пошли. Может, оно и есть спасение твое – в яме нашей? Иным-то, кои в миру жить остались, еще постыднее крест нести свой… – Посадив узника за стол, начал потчевать: – Согреши винцом, князь, да кусни дыньки-то. Эка вкуснятина! У нас все есть… Соловки – богаты!
Пламя свечей качнулось от сквозняка, рыжие отблески осветили лик черносхимника, и закричал вдруг Лукич:
– Вспомнил я тебя! Помню, помню… Мы с тобой вместе при Великом посольстве состояли. А ты был…
Но костяшки монашеских пальцев рот ему заткнули:
– Тиха-а… Бывал и я, князь, когда-то высок. В больших чинах хаживал. То верно: состоял при посольстве Великом и при дворах служил разных. А ныне, вишь, от мира подлого и стыдного я здеся, в тиши да смирении, прячусь. И ты – прячься… Тиха-а!
– Доколе же? – со стоном спросил Василий Лукич.
– Все ходим под богом, и Анна Иоанновна тоже…
– При дворе-то – что ныне? – спросил Лукич.
– Гнусно и смрадно… Переехал двор в Петербург, цесаревну Елисавет Петровны, яко носительницу имени отцова, имени громкого, со свету сживают. Слышно, что хотят в монастырь ее заточить. А престолу наследник обозначен указно во чреве маленькой принцессы Мекленбургской, но добра из того чрева не жди!
– Под кого же Русь пойдет? Под немца, видать… Эх, дураки мы, дураки. Напрасно Лизку-то на престол тогда не вздыбили!
И вдруг черносхимник выкрикнул злобно:
– Это вы, бояре, во всем повинны! Вы зло накликали…
– Неправда то, – слабо возразил Лукич, страдая.
– Истинно говорю! – перекрестился чернец. – Ежели бы не гордость ваша, не плутни тайные – не быть бы ныне посрамлению чести русской. Страдаешь, князь? Ну то-то… Еще вот дядья твои, да братцы, да племянники – они, верно, по ямам да по цепям сиживают. Но вы – лишь капля от моря людского, от России великой. И ваши страдания – ничто, плевка не стоят, коли глянуть на Русь с высот вышних, да вот отседа, из тиши обители северной, посмотреть, каково стоном стонет и корчится земля Русская… – Высказал это старец и поднялся, на клюку опираясь. – Вот теперь плачь, князь! Плачь… Бейся лбом об стены каменные, стены соловецкие. Потому и ушел я из мира этого, дабы страданий людских не видеть, дабы в передних дворцов не холуйствовать, дабы Биренам всяким не кланяться… Так оцени же меня, князь!