– Для того и указываю, – свысока повелел он, – всех беглых вернуть помещикам в прежнее крепостное состояние. А тех крепостных Потемкина, которым он волю дал, расселяя в краях южных, тех следует раздать помещикам по рукам, чтобы впредь о воле не помышляли… Потемкинский дух нетерпим!
Край опустел. Посадки лесов засыхали на корню, погибали в полях посевы гороха и фасоли, оскудели стада, в селениях, брошенных людьми, воцарилось безлюдье, колодцы исчахли – цветущий край снова превращался в пустыню, как было и при татарских ханах. Вместе с «потемкинским духом» исчезала и сама жизнь! Но этого Зубову показалось мало; он, никогда моря не видевший, пожелал быть главнокомандующим Черноморского флота, и Екатерина согласилась на это… Ушаков был обречен на бездействие, а его ненавистники, граф Войнович и Мордвинов, снова заняли свои посты, подавляя Ушакова своей властью.
В один из дней, просматривая списки чинов Черноморского флота, Платон Зубов презрительно фыркнул:
– Странно! Ни одной знатной фамилии, ни князей, ни графов, одна мелюзга. – Палец фаворита, оснащенный блистающим перстнем, задержался возле имени сюрвайера в чине бригадира. – Курносов? Не помню таких дворян на Руси.
Услужливые сикофанты охотно накляузничали:
– Да это, извольте знать, давний прихвостень светлейшего, сам-то он из плотников архангельских, а Потемкин любил окружать себя всяческим сбродом. С того и карьера была скорая!
– Убрать его! Чтобы флота моего не поганил…
Убрать дважды кавалера, да еще увечного в бою, заслужившего право ношения белого мундира, было трудно, и Прохор Акимович получил новое назначение – на верфи Соломбалы.
– Все возвращается на круги своя, – сказал он.
Но в Адмиралтействе, когда получал назначение вернуться на родину, мастеру стало невмоготу от обиды:
– Клеотуром никогда не был и в передних не околачивался, ласки у персон выискивая. Едино оправдание карьере моей: век утруждался, да еще вот люди мне попадались хорошие. Я покровителей не искал – они сами нашли меня!
* * *
Как не стало Камертаб, как погибли сыновья, все в жизни пошло прахом; раньше никогда о деньгах не думал, а теперь, на склоне лет, и деньги перевелись… До отъезда в Архангельск он прожился вконец, обиду сердечную вином заглушая.
Анна Даниловна, на мужа глядя, страдала:
– С первым маялась, и второй – с рюмкою.
– Молчи. Сбирайся. До Соломбалы.
– Знай я, что так будет, зачем я Казань покинула?
– Ништо! На севере тоже люди живут…
Полярная ночь тиха. Архангельск в снегу, в гавани Соломбалы – недостроенные суда. Прохор Акимович поселился в доме покойного дяди Хрисанфа, работал в конторе, украшенной гравюрами с видами старинных кораблей, в горшках цвели герани, за окошками сверкал иней. Ливорнский пудель Черныш выходил вечерами на крыльцо, озирал снежные сугробы, и, замерзнув, возвращался домой – отогреваться у печки.