Двойной узел (Соколовский) - страница 33

Как-то летом сорок третьего, придя вечером домой, Мухомор обнаружил, что дверь его дровяника взломана. Зашел туда — подымается навстречу мужик, грязный, ободранный.

«Привет, Мухомор! Не узнаешь? Ряха я».

И был разговор. Ряха поведал свою горькую жизнь: и то, что в побеге уж скоро месяц — с дружком сбежал, друга в лесу оставил, а сам сюда, и то, что познакомился в тридцать девятом на пересылке в Свердловске с одной здешней девахой, адрес дала.

«Придется тебе, Мухомор, завтра по этому адресу наведаться. А потом подходи к смолокурне — помнишь, маленькие куда бегали? Да осторожнее, а то дружок у меня отчаянный — пальнет из нагана, не дай бог».

— А далеконько идти пришлось. На окраине я этот дом нашел. Барак двухэтажный. Захожу в комнату. Тип какой-то живехонько оболокея, мимо меня юрк! Я записку Ряхину бабе отдал. Гляжу: на столе бутылки.

— Весело живешь, хозяйка!

Махнула она рукой:

«Да… Привязался вчера — пригласи да пригласи! И отказать не могла — завскладом, как-никак, по нынешним временам дело такое, считаться надо! Выпить хошь?»

Дернули мы по стопцу. «Теперь, — говорит, — я на работу одеваться буду, а ты расскажи, как и что». Тут я в разведку решил пойти. Ты за что, спрашиваю, сидела? «О, какие подробности, — она мне поет, — да неужто вы наперед не знаете, что вам женщина скажет? Злые люди дела делали, а она ни при чем была». Поглядел я на нее, нет, не похоже, чтобы за тебя делали. Скорей ты под монастырь подведешь, тюлька! Она на тюльку походила: телом плотненькая, а лицо худое, нос острый, зубки маленькие. «Да ты, — говорит, — не темни, ты про дружка моего рассказывай. Где, что, как?» Некогда теперь, — отвечаю. На работу идти надо. А вот вечерком, часиков так в восемь — встретимся, пожалуй! Условились мы о месте и разбежались.

Вечером они втроем: Мухомор, Чушка и Нинка — пришли к смолокурне. Ряха встретил их с дружком по побегу — Офоней. Выпили впятером. Ряха говорит: «Надо нам свое дело шуродить!»

И начали они «шуродить». Совершат мелкую кражонку — и затаятся. Ряха стал жить у Нинки — крепкая у них тогда, по Мухоморьему домыслу, любовь завязалась. Так и лето прошло.

— Сижу я как-то вечером дома, — продолжал Мухомор, — вдруг в фортку стук-стук! Я занавеску отдернул — стоит за окном военный, звездочки на погонах посверкивают. Смеется, рукой машет: открой! Я в сенки вышел, спрашиваю: вам кого? Да мне бы, мол, гражданина Чертулова такого повидать, дело к нему имеется! Открыл я дверь, а он меня отпихнул и в комнату. Я за ним. Вот, думаю, еще напасть на мою голову. А он повернулся: «Не узнаешь, Мухомор? Нехорошо, брат». Я онемел: Чибис! С чемоданчиком, в погонах старшего лейтенанта, с усами. Верно, — говорю, — люди толкуют, видать, что на войне быстро растут, не успел я оглянуться, как ты старшим лейтенантом стал! А он усмехнулся, на лавку меня толкнул: «Мухомором ты был, Мухомором и остался. На войне, брат, не так просто. Кто быстро растет, а кто — быстро умнеет, понял? Я вот поумнел, к примеру». В карман гимнастерки полез, документик достает. Я книжечку раскрываю: карточка вроде Чибисова, а вроде нет. И фамилия другая, я сразу ее не запомнил. Начал я тут догадываться, что к чему. Спрашиваю: что, похож был? Уж так, говорит, похож был, что и поверить трудно. И рассказывает. После лагеря попал Чибис на фронт и — на передовую. На третьи сутки грохнулся возле него снаряд. Очнулся уж в госпитале. Сперва думал, помрет, потом отлеживаться стал потихоньку. Тут уж и мысли разные появились. Первое — судимость снята, потому как до первой крови. Второе — в госпитале времечко есть оглядеться, подумать. Он того старшего лейтенанта приметил, еще когда с Курской дуги народ к ним поступать стал. Положили его в ихнюю палату, плох он тоже был, а мест тогда не выбирали, где свободно, туда и неси! Офицеры, солдаты — все вместе. Поглядел Чибис на него, усишки снова начал отращивать. А уж как этот старший лейтенант очнулся, они вообще друзьями стали — не разлей вода! Признавали, что схожи, но не путали, нет. Привыкли, видно. Опять же — говорок разный. Начали Леху на ноги подымать, к выписке дело подводить, а он и так, и сяк — то застудится, то ногу подвернет. Стали ребятишки косо поглядывать. А ему-то что! Охота в это пекло… Наконец дождался! Приходит этот старлей как-то в палату, расстроился: «Списывают меня, ребята, вчистую. Из-за контузии». А у Лехи аж круги перед глазами: списывают! Вчистую списывают! Подождал, пока офицеру комиссию окончательную не провели, да и толкует: «Разрешите, товарищ старший лейтенант, до станции вас проводить, все ж таки с одной палаты, скучно мне с вами расставаться, я уж и бутылочку припас». Тому и приятно, что уважают. Да я, дескать, не против с фронтовиком после госпиталя посидеть, я вот — домой еду, а тебе еще — шагать да шагать! Ну, Леха ему вкручивает: «Вы документы оформляйте пока, а я вас — вон в лесочке подожду». Пошел старлей под вечер из госпиталя, а Леха навстречу. Тот обрадовался: о! не забыл! Ну как, мол, — здесь прощаться будем или как? До дороги, дескать, дойти надо, там в лесочке и дернем! Ладно. Оттопали три километра — вышла тропочка к полотну. Отошли они в сторонку, сели, стали выпивать. А тот, дурак, радуется: меня, дескать, дома мамка с женой ждут, снова в своей деревне буду, поля у нас богатые, засею тем летом, хлеб ростить буду — вам, стране. Деток народим… Говорит это он, а Леху аж трясет: нервничает, оно понятно. Встал офицер, пошел вперед Чибиса. А Леха ма-аленький прутик железный припас. Ну, пруточек этот из сапога достал и — в темечко. Переодел лейтенанта в свою робу, с документишками кой-какими, чтобы уж сомнений не было, сам в его одежду переоделся. Подхватил его барахло и — на вокзал! Взял билет, чин чином до Москвы докатил, оттуда — на Горький. А с Горького — сюда махнул, уж на перекладных. Вот такие были дела…