После того стал готовиться. Через неделю приехал за портретом. Ну, сделал он меня, как надо. Да неужто, говорю, за такое дело и бутылочку шампанского раздавить со мной откажетесь? Да нет, мол, вот пивца — выпил бы, пожалуй, а шампанского — нет, не хочу. Первого июня я купил на вокзале две бутылки пива, принес домой, цианчику плеснул в одну, этикетку на ней надорвал, чтобы с другой бутылкой не перепутать, и снова закупорил. Приехал на «Ракете» к вечеру и, как фотографию закрывать — шасть туда. Задвижку изнутри прикрыл.
Приветствую, — говорю, — не узнаете? Снова за фотокарточкой, только поменьше, с девушкой из Риги познакомился, так вот — портрет просит. А я уж знаю, что лучше вас никто не сделает! Он заулыбался, штативы свои запередвигал. Ну нет, говорю, так дело не пойдет. Вы мне говорили как-то, что пивца не прочь дернуть: вот, пожалуйста! Специально для вас купил. А он, видно, тоже сильно в тот день уморился — жарко было. Одним залпом стакан осушил. Выпил, повалился. Ну, я его подхватил, чтобы стуку не было — опустил на поп. Захожу в боковушку. Там сидит эта самая Нинель и в тазике что-то ворошит. Свет красный. Здравствуй, говорю, Тюлька! Она повернулась. «А ты кто такой, что так смеешь меня называть?» Голосок дрожит. А я, толкую, от Ряхи, возлюбленного твоего, привет привез. Молчит. Потом как крикнет: «Леша!» А я усмехаюсь, — не ори, успокоился твой Леша, царство ему небесное, угомонился! Она — к двери, ноги подгибаются, шатается. Как его увидала, прямо на пол и села. «Зачем ты его?» — спрашивает. А ты будто не знаешь, рычу, давай золото сюда, меня Ряха своим это… душеприказчиком назначил! Давай, а то и тебя пришибу! Она говорит, что золото дома, в огороде Лешка зарыл. А Генко-то, мол, помер, что ли? Помер, да. Заревела. Некогда, кричу, слезы лить, время идет. Если не хочешь за муженьком пойти, давай по-быстрому, золото выкопаем да уйдем отсюда подальше. Как, пойдешь со мной? «Куда же мне теперь деться, пойду». Тут она даже успокоилась вроде. Встала, юбку поправила, на столе начала прибираться.
Ишь ты, думаю, приспособилась уж к новым условиям, сориентировалась.
Все-таки интересно, говорю, как это вы с ним снюхались? Оказывается, она в пятьдесят третьем освободилась, потыкалась в городе, жить негде, комнату отобрали, когда посадили. Завербовалась на север области, в леспромхоз.
На этом же пароходе Чибис ее увидал — он как раз из командировки возвращался, по заготовкам тогда работал. Подошел сзади, за руку схватил: выбирай, Тюлька, или в реку теперь сброшу, или со мной пойдешь? А ей тогда все равно было, лишь бы крыша над головой. Да и ему, видать, тяжко уж одному стало. А чужих — и баб, и мужиков — боялся он. Все ему казалось, что следят за ним, да и лишнее боялся сбрехнуть. Ну и стали они жить. Он поначалу-то приторговывал немного золотишком, да потом вдруг узнал, что посадили их всех, к кому с золотом ездил. Они, правда, про него ничего не знали — ни кто, ни откуда, — осторожный он очень был, хитрый! Стал новые связи искать. Да только когда последний раз они с Нинкой в город поехали, показалось вдруг ему, что Мухомор за ними увязался. После того и совсем в город ездить перестали. Лешка с этим золотом начисто свихнулся: только и знал, что его ночами из ямы в яму перекапывал. Все успокаивал ее: ничего, Нинон, мы еще поживем с тобой. А какая у них жизнь была?