Прошло, как мне показалось, минут десять, и Сергей меня сменил. Время на руле проходило ускоренно; тем медленней оно тянулось на кормовой банке.
Полубольной, укутанный плащом, Данилыч подремывал, сложно ухватившись за леера. Стоило, впрочем, на горизонте заплясать цветному тройнику ходовых огней, шкипер просыпался и замечал его первым. Суда проходили справа от нас, и мы были им благодарны. Мы радовались и тому, что не сбились с пути — идем, как и положено, параллельно рекомендованному курсу; и тому, что не одиноки в этом ночном, бурлящем, непонятном море, что у нас есть товарищи по шторму; но главным поводом для радости оставалось то, что эти товарищи проходят достаточно далеко и невзначай не отправят нас ко дну.
Однако суда встречались редко, а все остальное время смотреть не на что, делать нечего, занять себя нечем. Над слегка подсвеченным парусом виднелось однообразное в своем спокойствии небо, под парусом — кусок однообразного в своем беспорядке моря; вот только в зрители я не годился. На корме меня сразу же охватило неприятное ощущение, которого не было, пока я стоял у руля. Пожалуй, не страх — скорее щемящее чувство неустроенности и напряженного, затянувшегося ожидания. Внешний мир давил, как мог — визжал, ревел, обливал забортной водой, вырывал из-под ног палубу — но я во всем этом как бы не участвовал. Я не принимал шторма: в противовес его хаосу во мне с усилием сохранялось нечто неподвижное, упорядоченное. Это усилие раздражало и утомляло. Я не мог любоваться «величием стихии», хотя умом и признавал это величие — я им томился, почти брезговал.
То же внутреннее напряжение слышалось и в спокойном, излишне спокойном голосе Данилыча. Мы переговаривались, верней перекрикивались, в основном для демонстрации взаимного спокойствия голосов. Героем переговоров-перекриков был ветер.
— Он вроде потише!
— Что?!
— Вроде стихает, говорю! На восходе убьется! Точно!..
Само слово «ветер» не произносилось; мы кричали о ветре, бросали слова на ветер, но почему-то избегали называть его ветром. Мы говорили — «он», по свидетельству Льва Тостого, так же — он — русские солдаты именовали противника.
В действительности было непонятно, усиливается или слабеет ветер. Он дул неровно. Мы могли замечать только резкие ослабления или порывы. В остальное время ветер ощущался, как притерпевшаяся боль: становился условием бытия, пронизывал все, но сам по себе как бы не существовал. Наступало временное затишье, и мы, расслабившись, кричали друг другу что-то успокоительное; но он опять наддавал, и опять, замолчав, мы уходили в себя. Как ни странно, каждый должен был бороться со штормом в одиночку.