Оказывается, за заботами о собственном здоровье Алфен не забыл позвонить Луке и сообщить последние новости.
— Ты и об этом раскопал? — спросил я, помня первую заповедь журналиста — не выдавать своего информатора, то есть Таню Малыш. Я только забыл, что этот информатор уже мертв.
— Конечно, — многозначительно произнес он. — А человечек расскажет нам о вторжении. Отнесешь ему бутылку водки.
— У меня могут быть неприятности, — признался я, — планшетник тянет на два года.
Я уже знал, к кому он навострил лыжи — конечно к Курдюмову, к кому еще? А если Курдюмов узнает, что еще кто-то знает правду о блондинке, то я точно попаду в список невыездных, и тогда прости-прощай Марс. Я почувствовал старый, противный запах системы. У меня не было ни малейшего желания снова бодаться с ней. Вот чего я действительно боялся, поэтому и не стал на Земле классным журналистом.
Еще я мог сказать Луке, что Курдюмов натурой не берет, но промолчал.
— Если работаешь репортером, то надо быть самым циничным и продажным, — нагло заявил Лука мне в лицо.
— Но не до такой же степени?! — удивился я.
Я не требовал от него жалости, но хотя бы элементарной порядочности.
— Сынок… — устало сказал он, глядя на меня поверх очков, — когда проживешь с мое, то поймешь, что миру на тебя наплевать. Ты думаешь, что поступаешь справедливо, но никто этого не оценит и не повесит тебе на пуп звезду героя.
— Да ты такой же беспринципный, Лука, — сказал я, — как и все земляне.
Всегда найдется предатель, разрушающий систему. Страны разваливаются именно из-за таких людей: десяток неразборчивых в средствах политиков, десяток денежных тузов, не уважающих законы, десяток циничных журналистов — и общество начинает на них равняться. Потом кое-кто из них становится национальным героем. Вот об этом Лука и напомнил мне:
— Лучше жить без принципов, чем лежать в гробу мертвым идеалистом!
На нем была даже майка цвета американского флага — красно-бело-синего тона. Где он ее откопал? Этой стране давно уже никто не поклонялся. Может быть, он тайный агент бывшей супер-державы?
— Вот это здорово! — воскликнул я. — Ты думаешь, что прав?
— На все сто! — сказал он безапелляционно.
Я помолчал, разглядывая его. Мне надоело спорить.
— Ладно, — сказал я почти примирительно, — твои взгляды меня не касаются. — Что ты собираешься делать?
— А ты сам не знаешь?
Даже усы у него топорщились от возмущения, потому что он считал меня никчемным журналистишком.
— Я знаю, что ты наверняка что-то раскопал, но молчишь.
— Ха-ха… — он коротко рассмеялся. — Где тебя учили так грубо льстить.