— Мои дела вас не касаются, — сказал я.
Они снова расхохотались.
— Его дела нас не касаются, — сказал Игги.
— В этом году у нас будет отменный фестиваль, — сказал Шугер, мечтательно глядя в пространство поверх моей головы.
— Отменный, — согласился Игги. — Лично я жду не дождусь.
На протяжении последующих трех дней я побеседовал со множеством людей и, как это и предсказывала Анна, узнал о моей маме и об Эшленде даже больше, чем хотел бы знать. Я прекрасно понимал, что происходит, хотя никто не говорил мне этого в открытую: я был негласно избран Арбузным королем. То есть они все были уверены, что я стану их королем. Это было видно по глазам людей, с которыми я встречался; это угадывалось в интонации их речей. Однако я не собирался плясать под их дудку. В данном случае я был вполне способен сказать «нет». Я мог уехать отсюда в любой момент. Но до того мне следовало завершить начатое — выяснить всю правду о прошлом. Как только это произойдет, рассуждал я, как только я сердцем почувствую, что это произошло, я тотчас исчезну из города. И тогда я действительно стану мужчиной.
Что касается моего отца, то таковых у меня нашлось сразу несколько. К исходу четвертого дня моего пребывания в Эшленде я пообщался с полудюжиной добровольцев: мужчин, отводивших меня в сторонку, чтобы по секрету поведать увлекательную историю о ночи любви, проведенной каждым из них с Люси Райдер, при этом делая упор на совершенно необязательных — разумеется, сладострастно-непристойных — подробностях. Почти всегда такие откровения преподносились мне в темных закоулках; они смотрели на меня долгим задумчивым взглядом, обнимали за плечи, говорили о том, как они гордятся мною, таким высоким и красивым, ну а хромота — это ничего страшного, она присутствует почти у каждого в их роду. Иногда наследственным признаком была не хромота, а что-нибудь еще: они находили, что у меня их форма ушей или бровей, их подбородок, их руки или их улыбка. Но по частоте употребления хромота, как мой самый заметный признак, была вне конкуренции. Никто больше не должен об этом знать, говорили они, пусть это останется между нами, и я в знак согласия пожимал руку своему очередному отцу, клянясь унести эту тайну в могилу.
Летняя жара в Эшленде усугублялась высокой влажностью. По утрам гнус плотными тучами висел в воздухе, а ночные атаки москитов отличались особо изощренной жестокостью. Я очень много — гораздо больше обычного — передвигался пешком; подобные упражнения при моей колченогости стали причиной странных пульсирующих болей в паху, из-за которых я порой просыпался по ночам и, проснувшись, думал о сексе. В Эшленде вся жизнь вертелась вокруг секса, занятие либо незанятие которым могло иметь самые серьезные последствия. И вот я думал о сексе и о людях, которые занимались сексом с другими людьми, а также о людях, которые занимались сексом с моей мамой. Об Игги в том числе. И еще я думал о себе, никогда ни с кем сексом не занимавшемся. В спальне при лунном свете я взирал на свой пенис, увы, представлявший собой жалкое зрелище: маленький, вялый, никчемный. Ни разу ему не случалось набухнуть и отвердеть в присутствии женщины, как это, насколько я знал, происходит со всеми нормальными пенисами. Я знал, что в жизни каждого мужчины должен настать момент, когда его член берет верх над его мозгами и сердцем: именно это и называется возмужанием. Со временем мужчина научится координировать действия всех трех упомянутых органов. Но для меня это все было покрыто мраком неизвестности. Не то чтобы я не пытался рассеять этот мрак — у меня были такие возможности, но все попытки оказывались безуспешными. Причем я не мог сетовать на недостаток желания, но оно присутствовало лишь в мозгах и сердце, тогда как ниже — никакой реакции. Возможно, мама оставила мне некое генетическое послание или как-то запрограммировала мое подсознание, с тем чтобы я не пошел по ее стопам. Или чтобы я не вступил на эту стезю преждевременно.