Как я уже писал выше, у нас уже две недели была напряженка с харчами, а в этот день хлопцы в одном из домов нашли мешок с мукой. На радостях Байда с Гонтой напекли блинов и весь отряд, кроме наблюдателей и пулеметчиков, собрался на камбузе, где, не обращая внимания на усиливающийся обстрел, наслаждались свежим хлебом. В самый разгар хлебной оргии в саклю ворвался рассерженный сотник: «Вы что, подурели, при таком артиллерийском обстреле собрались в одном месте, одним снарядом всех накроют. А ну, немедленно рассредоточиться». Недовольно бормоча, обжигаясь до волдырей засунутыми за пазуху блинами, стрельцы поразбегались по боевым позициям. Обстрел усиливался, от взрывов дрожал воздух, как в пустыне во время большой жары, когда вдруг две минометные батареи перенесли огонь на позиции соседствующего с нами Ахалцихского батальона. Первый залп ударил перед окопами метрах в семи-восьми. Я все это четко видел. Как правило, следующий залп ложится на 10–12 метров дальше. Поэтому опытные военные или остаются на месте, или броском передвигаются метров на 20 вперед, чтобы выйти из зоны обстрела. Но Ахалцихский батальон был сформирован из 18-19-летних юношей, которых не только обучить, но даже обмундировать не успели. После первого залпа они, как стая перепуганных воробышков, поднялись из окопов и кинулись убегать. На склоне горы, прямо справа от нас, их накрыл второй залп. Зрелище устрашающее. Вместе с осколками камней, в небо полетели обрывки пиджачков, кепочек. В такой момент проклинаешь дядей с большими звездами, которые сидят в тылу и посылают на смерть детей. Жаль хлопцев, но надо бы уже подумать и про своих. Под огневым прикрытием первого и второго роев, третий отошел за дорогу и там закрепился. За ним успешно переправился второй рой. Остался первый и разведчики. В это время я находился с сотником на первом этаже дома, который использовался нами как главный командный пункт. Внезапно на втором этаже затрещал пулемет. Сотник удивленно глянул на меня: «Как же так, у нас всего два пулемета и оба, согласно приказу, должны быть на другой стороне, прикрывать своим огнем отступление остатков сотни». Попасть на второй этаж можно было только по внешней лестнице и по террасе, которые тщательно простреливались. Сотник рванул по лестнице наверх, как настоящий спринтер, я за ним. Ступеньки аж гудели под ногами, над головой пролетали осколки мин и свистели пули. Запыхавшиеся, но целые, мы вломились на второй, почти разрушенный, этаж. Возле пролома в дальней стене стоял роевой Обух и длинными очередями стрелял в окно. Я глянул на сотника и у меня отняло речь, он аж побелел от злости. «Обух, — прошипел он, — почему не отошли со своим роем?» «Что, я буду перед москалями отступать? Да я до последнего патрона буду отстреливаться, а свою позицию не оставлю». «Не будешь ты до последнего патрона отстреливаться», — сказал сотник и потянул из-за спины автомат. «Это почему?», — с опаской спросил Обух. «Да потому, что я тебя собственной рукой прямо тут расстреляю за невыполнение приказа». Обух побледнел, наклонился, мгновенно пособирал свои «пасочки», закинул на плечи пулемет и как молния бросился к дверям. По дороге испуганно буркнул: «И чего это психовать, так бы сразу и сказали». На ступеньках он за что-то зацепился и загремел вниз. Было такое впечатление, что кто-то спустил по лестнице мешок, набитый металлическими кастрюлями. Я даже подумал, что он убился. Но уже через пятнадцать минут его пулемет затрещал с другой стороны дороги.