Тем не менее, во Вьетнаме я почувствовал себя человеком не только антропологически, когда с высоты моих ста шестидесяти пяти сантиметров был на голову выше всей базарной толпы, но и в финансовом отношении. Я получал в день восемь донгов, а бутылка «столичной» стоила четыре. Каждое утро к борту нашего теплохода, на мотороллере подъезжал рассыльный — «ходя» из ресторана — и начинал пронзительно кричать:
— Товалися, у меня все есть!
Мотороллер был оборудован холодильником, так что водка и закуски приятно освежали даже в самую лютую жару.
Если верить очевидцам, Индия, когда я прел в Индокитае, выглядела как и во времена Афанасия Никитина — благословенной страной, истекающей молоком и медом. В Калькутте вечерами все население города высыпало на улицы и крыши домов, чтобы поспать, наслаждаясь ночной прохладой. Проехать по улицам было возможно только на велосипедах. В жару мясо на базарных лотках не гнило, а вялилось заживо, благодаря отсутствию насекомых и высокой температуре воздуха, которую эти самые насекомые не выносили. Очевидцы при этом, имели наглость утверждать, что во Вьетнаме так же нет комаров. Да и купить в Индии, по сравнению с Вьетнамом, было что. Известен старый анекдот: как-то, в годы товарного голода Индира Ганди, находясь с визитом в Москве, обратила внимание на толпу у одного из магазинов. Переводчик, не долго думая, брякнул правду:
— Босоножки выбросили.
— У нас такие тоже выбрасывают, — ответила Индира. Низкие цены индийских базаров сыграли с моим приятелем злую шутку. Уезжая, он накупил штук семь костюмов. Они выглядели вполне прилично, но, попав под дождь, подобно Туринской плащанице покрывались синими пятнами по контуру тела и начинали издавать приторный запах благовоний. Это была погребальная одежда.
Любое общество репрессивно. Не репрессии обеспечивают стабильность, стабильность сама отрезает головы высоким. Совершенная стабильность — на кладбище. Репрессивный аппарат Сталина был меньше брежневского, и на порядок меньше, чем сегодняшний. Десяток эсесовцев держали в подчинении многотысячные концентрационные лагеря. Заключенные сами поддерживали порядок в бараках, охраняли себя сами, надзирали на работах и добровольно шли в газовые камеры.
Так функционирует общество. Не электрические мельницы перемалывают кости репрессированным, а отчужденные формы.
В жилах культуры циркулирует кровь, которая вылилась из трупов адептов.
Мы и после победы останемся в подвалах. Раз в месяц мы будем делать набеги на Кабмин или на райпотребкооперацию, чтобы переворачивать там мебель, жечь бумаги ставни, председателя нацбанка лицом к стене и строго спрашивать: «Почему ж ты сука, в танке не сгорел?»