Зажмуриться и толкнуть дверь — единственный способ протиснуться по узкому темному «коридору смерти», как его называл мой брат: от пола до потолка все завалено книгами Лукаса и коллекцией антикварного хлама Мэйзи. Пробираясь сквозь мрак, вытянув руки, молясь о благополучном прибытии хоть куда-нибудь, вошедший наконец сворачивал налево и оказывался в гостиной. Это была узкая, сильно вытянутая в длину комната — Лукас и Мэйзи сделали уступку современному дизайну лишь однажды, сломав стену между двумя комнатами и объединив их в одну (они проделали это вместе, в халатах, как-то раз субботним утром, пока мы, дети, надрывались от смеха). В результате такой перепланировки в доме стало еще больше хлама: антикварные канделябры, комоды эпохи короля Георга и женские фигурки ар-деко, поддерживающие светящиеся шары, боролись за пространство с трехногими викторианскими пузатыми креслами, эмалированными чайниками, грудами ножей и вилок и старинными мисками. Любое пустое пространство на полу или на столе было занято всевозможными штуковинами, и только крышка пианино была священным местом. Здесь в абсолютном одиночестве лежал большой рыжий кот, и единственной вещью, которую он терпел рядом с собой на пианино, был другой музыкальный инструмент — драгоценная скрипка Мэйзи.
Моя мама — профессиональная скрипачка (и чертовски хорошая, угрюмо твердил Лукас всем и каждому). Иногда нам удавалось убедить ее достать старую скрипку и поиграть. Тогда Лукас непременно ударялся в воспоминания о том, как выбегал из школьной церкви, где преподавал в молодости, минуя ряды маленьких мальчиков в рясах, несся по Бердкейдж-Уок и был в церкви Святого Мартина как раз к началу ее сольного концерта в обед, чтобы восхититься ее безупречной техникой владения смычком и прямыми длинными ногами.
С тех пор прошло пятьдесят лет, но сейчас, несмотря на артрит, мама ползала среди хлама в гостиной на четвереньках, катая на спине младшего внука. Вместо поводьев на ее шее был электрический шнур, а на голове — старый абажур — видимо, эта лошадка носила шляпу. Ее длинные ноги и теперь были красивы, без единой шишки, но ярко-рыжие волосы приобрели тускло-золотой цвет. Голубые, как у кельтов, глаза, которые сейчас смотрели на меня, слегка затуманились, но по-прежнему были огромными, и по ним по-прежнему можно было узнать важные новости. Четыре года назад эти глаза сообщили мне о том, что мой муж мертв — мама при этом не произнесла ни слова.
Мой младший сын Макс завизжал от радости, когда я вошла в комнату, и Мэйзи села, чтобы он съехал с ее спины.