– Никому здесь не верьте, господин хороший! Все мерзавцы! Все скоты! Что им скажете – все чекистам передадут! Одно слово – фармазоны! Креста на них нет! Только мне верьте, я человек верный! Хотите – крест поцелую! Если вам с кем на воле связаться надо – вы мне только скажите, я мигом все устрою!
– Как раз ему-то и не верь! – донесся из угла густой бас. – Самый он доносчик и есть! И ведь своей выгоды не соблюдает, собака – доносит исключительно из любви к искусству! Есть же такие скоты – хлебом не корми, только бы гадость ближнему сделать! Ему чекисты даже пайку за старание не добавили!
– Не слушайте его! – взвизгнул бородатый. – Врет, все врет! Исключительно из зависти…
Борис отодвинул разговорчивого типа, подошел к свободной койке и сел на нее.
Глаза его окончательно приноровились к темноте, и он смог как следует оглядеться.
Камера, куда он попал, несомненно, была когда-то обыкновенным гостиничным номером. На потолке отчасти сохранилась еще дореволюционная цветная роспись – из пышных облаков выглядывала толстомясая розовая нимфа. Там же, рядом с нимфой, какой-то грамотный гражданин, неведомым способом взобравшись под потолок, крупно нацарапал матерное слово, наиболее точно, на взгляд гражданина, выражающее сущность нимфы.
Из гостиничной обстановки в камере ничего не осталось. То, что Борис поначалу принял за койки, были самые обычные топчаны, то есть сколоченные из досок грубые помосты, установленные на деревянных чурбачках. Вместо матрасов имелись дерюжные мешки, кое-как набитые соломой, а точнее – какой-то перепрелой трухой. Причем мешки эти были сделаны не по росту взрослого человека, а по росту ребенка, так что у всех заключенных или голова, или ноги лежали на голых досках.
Впрочем, сейчас заключенные не лежали на своих койках, а сидели на них в мрачном молчании.
Один из них – тот кругленький бородач, что предлагал Ордынцеву свои сомнительные услуги, – обиженно глядя в угол, чесал в бороде и шевелил губами, как будто перечислял чужие грехи и собственные добродетели. Второй – крупный, представительный мужчина лет пятидесяти, который предостерег Бориса от доносчика, – придвинувшись к самому окну, штопал что-то из одежды. Третий же – молодой парень с выражением какой-то отчаянной лихости на красивом лице, – прикрыв глаза, раскачивался, словно в такт беззвучной мелодии.
Словно почувствовав на себе взгляд Ордынцева, он вдруг вскочил с койки, прошелся по камере пружинистой походкой и пропел низким, немного гнусавым голосом:
– «Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько я карманов потрошил…» – Резко замолчав, он остановился напротив Бориса и проговорил: – Что молчишь, парень? По какому делу загремел?