– С ребенком? – ахнул Черкиз. – С каким ребенком? У Вари ребенок? – Голос его дрогнул. – Этого не может быть!
– Как это «не может»? – удивился даже Борис. – Вы когда расстались, она беременная была, второй месяц… Так что сам считай, сколько теперь твоему… не называю его пащенком, поскольку родной сестры сын. Ращу его как своего…
Все это было правдой лишь частично. Тогда в девятнадцатом, когда Варя сделала выбор между братом и Черкизом, с которым жила не по любви, а по стечению обстоятельств, она и вправду была беременна. Но потеряла ребенка, когда они летели через степь на конях, спасаясь от бандитов. Борис вспомнил, как они с Саенко под покровом ночи на руках тащили истекающую кровью сестру в село, где у Пантелея была родня. Варя едва выжила и утром сказала ему, что ни о чем не жалеет, что Черкиз – совсем не тот человек, от которого ей хотелось бы родить ребенка[7].
Черкиз провел рукой по лбу, как будто у него внезапно заболела голова. Он был совершенно раздавлен известием о ребенке. Очевидно, и вправду в свое время Варя была ему очень дорога.
«Так и вел бы себя тогда по-человечески, сукин сын», – зло подумал Борис.
Но зря он беспокоился. Человек, сидевший напротив него за столом, был чужд всяческой сентиментальности. Несмотря на ошеломляющее известие, Черкиз быстро пришел е себя.
– Так ты что думаешь, что я ради этого тебя отпущу? – процедил он с кривой улыбкой.
– Что ты! И в мыслях не было! – Борис махнул рукой. – Я-то знаю, что ты ради своих принципов и матери родной не пожалеешь! Сына на смерть пошлешь! Но ведь судьба-то все за нас решает! Вот помрешь ты от чахотки и предстанешь перед высшим судьей, какой есть. За революционные принципы там не спрячешься… Рано или поздно ведь отвечать придется. Вот и предъявят тебе списочек, а в нем сколько фамилий? Ты небось не всех и помнишь, которых на тот свет проводил…
– Я атеист, в Бога не верую, – процедил Черкиз, – нет никакой загробной жизни.
– Это ты на митингах своих народу темному говори, – сказал Борис, – я, может, тоже грешник великий, но твердо знаю, что высший суд есть.
Сейчас они разговаривали почти спокойно, не как враги.
– А ты сам-то не боишься, что придется ответ держать? – усмехнулся Черкиз. – Ты сам-то тоже не святой Николай-угодник!
– Я убивал в бою, – ответил Ордынцев, – или честно сражался с человеком один на один. Один раз я убил, чтобы отомстить за смерть женщины, еще раз – чтобы спасти лучшего друга. Я не посылал людей хладнокровно на смерть только потому, что они имели несчастье родиться в дворянском сословии и имели мужество не откреститься от своего происхождения.