– Ну, бывайте, граждане Коломейцевы, даст Бог – в Питере встретимся! – Саенко перехватил свой мешок покрепче, чтобы не срезали, и ввинтился в толпу.
– Куда прешь, куда прешь? – тут же послышалась его скороговорка. – Ты как смеешь трудящегося человека в бок тыкать? Да еще ногу отдавил! Не старые времена, господин хороший! А еще шляпу надел!
Глядя на толпу, штурмующую двери вагона, Борис только покачал головой:
– Да тут на куски разорвут! Или последний глаз выбьют! Однако ехать надо…
План выработали такой: Борис налегке влезет в вагон, проберется к окну и втянет туда Мари, в противном случае они рискуют либо навсегда остаться на станции, либо появиться в Петрограде в сильно попорченном виде.
Борис удачно преодолел озверевшую толпу и добрался до дверей вагона, под конец ловко увернулся от безногого инвалида, который норовил использовать свой костыль не по прямому назначению, а увлеченно молотил им по головам ближних пассажиров, с большим трудом оторвал от себя неприятного вида личность с бегающими глазками, что нацелилась на карман его галифе, в котором, надо сказать, лежал у Бориса только кисет, да и то полупустой, дал легкого тычка беспризорнику, бросившемуся под ноги, и запрыгнул в вагон.
Тут дело пошло медленнее. Вагон был старый, еще царский, возможно, когда-то он был купейным. Теперь все внутренние перегородки были вырваны с мясом, а вместо полок настелены по бокам нары из неструганых досок. Пространство было уже забито людьми под завязку, а публика все прибывала. Борис против воли вспомнил эвакуацию из Новороссийска в девятнадцатом году. Тогда остатки Белой армии рвались на пароходы, потому что по пятам шли красные, и плохо пришлось тем, кто остался, уж он-то это очень хорошо помнит…[8]
Тут люди продирались по вагону с таким остервенением, как будто сзади их стерегли махновские пулеметы. Каждый смотрел на другого волком, каждый искренне желал соседу убраться ко всем чертям, чтобы появилось свободное место, каждый считал другого врагом.
Здоровенный краснорожий мужик отпихнул бабу с грудным ребенком, едва не зашиб старика в пенсне, обругал его по матушке и плюхнул свой мешок на верхнюю полку. Баба охнула, ребенок залился плачем.
– Полегче, дядя! – укоризненно сказал красноармеец, расположившийся внизу и пытающийся стянуть сапог.
Мужик наступил Борису на ногу и забросил налитое тело наверх. Стало свободнее, и Борис приблизился к окну, одному из немногих уцелевших в вагоне, остальные были забиты досками. Шпингалеты вросли намертво, похоже, они были закрыты еще при царе, да не при Николае Кровавом, а при Александре III Миротворце.