Тут она снова тяжело задышала и откинула голову. И в неверном свете луны Борис увидел на нежной женской шее отвратительный багровый рубец.
– Они бросили тела в овраг и присыпали землей… – продолжала Мари, – мне повезло, я была сверху…
– Господи! – Борис снова прижал ее к груди и подумал, что после всего пережитого какие же шрамы остались в ее душе… А может быть, у Мари уже нет души, какая душа столько выдержит? Может быть, ее душа осталась там, в общей могиле, в безымянном овраге? Он и сам оставил частицу своей души на дне Новороссийской бухты вместе с другими, с теми, кто утонул там в девятнадцатом году…
Мари затихла и через некоторое время задышала ровно. Борис укрыл ее своей рубашкой и осторожно пристроился рядом.
Он проснулся, когда за окном светило яркое апрельское солнце и поезд стоял на каком-то полустанке. Мари сидела внизу на месте красноармейца и беседовала со старичком в пенсне о ценах на муку и подсолнечное масло. Спустившись вниз, он заглянул ей в глаза. Там не было ничего – ни холодной злобы, ни привычной насмешливости, ни ночной черной тоски.
Красноармеец принес кипятку, сели пить чай с черными сухарями, которые Саенко сунул в их чемодан вчера. К концу чаепития Борис уверился, что Мари ничегошеньки не помнит из ночного происшествия. Или делает вид, чтобы он понял, что ничего в их отношениях не изменилось.
«Ну и ладно, – подумал Борис, – не было, так не было. Про такое лучше вообще не вспоминать…»
Ночь надвигается, фонарь качается,
Все погружается в ночную мглу.
А я несчастная, торговка частная,
Стою и бублики я продаю.
Купите бублики, горячи бублики!
Купите бублики, народ, скорей!
За эти бублики гоните рублики,
Что для Республики всего милей.
Из песни
В выходной день Лизаветы Ивановны Горецкий с самого утра занял наблюдательный пост в маленькой кофейне, расположенной напротив дома старой графини. Заказав чашку кофе, он развернул свежую газету и стал просматривать ее, то и дело поверх газетного листа бросая взгляд на входную дверь.
Он дошел уже до биржевых котировок, когда дверь на мгновение приоткрылась, выпустив компаньонку графини.
На сей раз Лизавета Ивановна превзошла саму себя: она была облачена в поношенный сак того немыслимого цвета, который при большом воображении можно назвать маренго, и выцветшую шляпку, отдаленно напоминающую то ли ящик для угля, то ли патентованную мышеловку, подобранную на городской свалке.
Аркадий Петрович положил на стол деньги и вышел из кофейни.
Лизавета Ивановна явно куда-то спешила и поэтому не проверяла наличие слежки. Впрочем, она настолько привыкла к собственной незаметности, что, должно быть, не допускала и мысли, что за столь незначительной особой кто-то может следить.