Я почти на «отлично» провел захват и удивился тому, каким податливым вдруг стало тело Смирнова. Он не проявил желания сопротивляться. Вокруг царил полнейший тартарарам: кто-то громко, навзрыд плакал; кто-то кричал, безумно подвывая; кто-то матерился. Но у меня не было возможности разбираться с пострадавшими, я продолжал фиксировать захват до той минуты, пока не явились, заметно припозднившись, храбрые блюстители:
— Встать! Руки за голову!
Голос дрожит. Я поднял глаза. Давешний гаишник целился в меня из макарова, и мне даже отсюда, с пола, было видно, что он позабыл снять пистолет с предохранителя.
— Болван, — сказал я почти ласково: находясь под прицелом, лучше говорить именно в этой интонации. — Неси наручники!
— Встать! Руки за голову!
Бесполезно. Такому не растолкуешь.
В конце концов появились возбужденные от предвкушения работы профессионалы, те, которым платят за умение быстро бегать и красиво драться. Двое легко сняли меня с неподвижного Эдика, третий его тут же перезафиксировал. Я подвергся личному досмотру и в награду за то, что не имею привычки разгуливать по родному городу вооруженным до зубов, заработал легкий тычок и по браслету на запястья. После стандартной процедуры меня поставили на ноги. Я получил возможность созерцать, как профессионалы обрабатывают Эдика. Смирнов продолжал оставаться безучастным к их стараниям, лежал, уткнувшись носом в пол.
Наконец догадались перевернуть его на спину. Один из профессионалов поискал у Смирнова пульс.
— Э-э, — только и смог сказать он, посмотрел на меня из положения на корточках снизу вверх с нехорошим интересом.
Я почувствовал беспокойство.
— Ну ты его уделал, — высказался наконец профессионал и добавил для своих:
— Этот — труп…
— Ро-ота! Подъем! Форма одежды — номер один!
И снова вскочить, таращась со сна, откинуть поспешно одеяло (тут и сейчас не до удовольствия понежиться в тепле и расслабленной дреме еще полчасика), сунуть ноги в сапоги (кажется, другой обуви в мире просто не существует) и вот уже стоишь на исхоженном вдоль и поперек (ненавидимом каждой клеточкой тела) плацу и в зябких сумерках очередного утра с тоской думаешь о том, сколько еще мучительно длинных секунд, минут, часов снова отделяют тебя от традиционно смешливого: «Отбой во внутренних войсках!»
Меня разбудил звонок.
— Я открою, — сказала мама.
Я услышал, как она возится с дверным замком, потом — ее голос:
— Здравствуй, Миша. Проходи, проходи, неудобно ведь на пороге.
Я встал с дивана и, потирая щеку, вышел в прихожую. Михаил был уже там, стоял, высокий, широкоплечий, в необъятном плаще, смотрел сумрачно, хотя и пытался выдавить из себя некое подобие вежливой улыбки. Не для меня — для мамы. Мы обменялись рукопожатием.