Когда четырнадцатилетний Джугашвили в августе 1894 г. вошел в каменное 3-этажное здание Тифлисской духовной семинарии, он оказался в мире, существенно отличавшемся от то го, к которому привык в Гори. Около шестисот учеников, практически все время (за исключением примерно одного часа в послеобеденное время) находившихся взаперти в строении казарменного типа, которое некоторые называли "каменным мешком", вели строго регламентированную жизнь: в 7.00 - подъем, утренняя молитва, чай, классные занятия до 14.00, в 15.00 - обед, в 17.00 - перекличка, вечерняя молитва; чай в 20.00, затем самостоятельные занятия, в 22.00 - отбой. Наряду с другими предметами изучали теологию, Священное писание, литературу, математику, историю, греческий и латинский языки. По воскресеньям и религиозным праздникам подросткам приходилось по 3 - 4 часа выстаивать церковные богослужения. Обучение велось в монотонной и догматической манере, которая подавляла всякие духовные потребности. Во главе угла, как и в Гори, была русификация. На занятиях не только вменялось в обязанность говорить по-русски, но запрещалось также читать грузинскую литературу и газеты, а посещение театра считалось смертельным грехом.[31] Как видно, воспоминания все еще были мучительными. "Издевательский режим", вне всякого сомнения, способствовал превращению семинариста Джугашвили в революционера. Но здесь сыграли свою роль и другие обстоятельства, и прежде всего тот факт, что неповиновение превратилось в семинарии уже в традицию.
Это заведение давно поставляло не только рожденных в Грузии священников русской православной церкви, но и молодых грузинских революционеров. Отчисления по политическим мотивам часто имели место еще в 70-е годы XIX столетия, когда многие студенты использовали полученные знания русского языка для изучения народнической литературы, поступавшей из России. С этого времени начали действовать тайные группы самообразования и дискуссионные кружки, возникать стихийные протесты. В 1885 г. был исключен слушатель, будущий руководитель "Месаме-даси" Сильвестр Джибладзе, избивший русского ректора Чудецкого, который называл грузинский "собачьим языком"[33]. В ответ власти закрыли семинарию на месяц и отчислили 87 слушателей, причем 23 запретили проживать в Тифлисе. В числе высланных вожаков был и Ладо Кецховели, посещавший в Гори то же самое училище, что и Джугашвили, и повлиявший на более молодого товарища при выборе им профессии революционера.
Когда Джугашвили через несколько месяцев после забастовки прибыл в семинарию, отголоски бунта еще ощущались. С первых дней Coco невзлюбил семинарию. Будучи в первый раз на каникулах в Гори, он в одной из кондитерских жаловался знакомому на семинарские порядки и поведение монахов[35]. Его манера держаться и отношение к товарищам также переменились. Друзья-семинаристы, которые помнили Coco живым пареньком, довольно веселым и общительным, теперь видели его серьезным, сдержанным, погруженным в себя. Давид Папиташвили вспоминал: "После вступления в семинарию товарищ Coco заметно изменился. Он стал задумчив, детские игры перестали его интересовать". В аналогичном смысле высказался и Вано (младший брат Ладо Кецховели), хорошо знавший Coco. Он заметил: "В этот период характер товарища Coco совершенно изменился: прошла любовь к играм и забавам детства. Он стал задумчивым и, казалось, замкнутым. Отказывался от игр, но зато не расставался с книгами и, найдя какой-нибудь уголок, усердно читал"[38]. И вновь, теперь уже в семинарский период, проявилось стремление к личной власти, то есть то самое качество, Которое отличало Джугашвили и в более поздние годы. То же самое можно было сказать о его нетерпимом отношении к иным мнениям. По словам Иремашвили, во время дискуссий среди молодых социалистов в семинарии Coco имел привы"ку упорно настаивать на собственной правоте и безжалостно критиковать другие взгляды. В результате группа раскололась на тех, кто, уступая давлению, согласился стать послушным последователем Джугашвили, и тех, кто мыслил более независимо и не желал уступать деспотическим методам Coco[41]. Благодаря тому что монахи неоднократно ловили его за чтением запрещенных книг, нам теперь известны названия некоторых этих сочинений. Так, в журнале поведения за ноябрь 1896 г. имеется следующая запись инспектора Гермогена: