— Вернулась!
Я не поверил.
— Катя-официантка?
— Катя-официантка.
Ответ был таким невероятным, что я растерялся. Всего, всего ожидал, но не этого. Меня могли обругать, мне могли просто не ответить: назойливость кого не выведет из себя. Но такое! Тон, которым был произнесен ответ, показался мне странным. Словно не те слова говорили, которые следовало. И зло как-то все прозвучало, с досадой. Но это тонкости. Их можно не принимать в расчет, к тому же аппарат порой искажает голос. Я был ошарашен самим фактом — Катя вернулась — и второпях прибег к самому обычному:
— Попросите ее к телефону.
Теперь там, в отеле, растерялись. Или не растерялись, а просто утратили дар речи. Ни звука!
Я кашлянул, чтобы напомнить о себе, и тогда в трубке раздался всхлип. Глухой, сдавленный, который сразу не разгадаешь. Нужно вслушаться и лишь тогда поймешь: плачет мужчина.
— Что такое? — закричал я.
— Нет Кати…
— Как нет?
— Утопла… Амур ночью принес ее к берегу…
В тот же день я позвонил в Харбин и сообщил о смерти Кати-Заложницы.
Янагита выслушал донесение, ни разу не перебил меня и не задал вопроса. Когда я кончил, он сказал:
— Возвращайтесь, капитан. Вы устали, наверное…
Вот и все. Вечером я вернулся в Харбин.
Подполковник долго, очень долго молчал. Взгляд его, рассеянный и задумчивый, был обращен к шторе, заслонявшей комнату от яркого, южного солнца. Опаленная лучами ткань горела розово-оранжевым пламенем. Пламя было спокойным. Оно не пыталось охватить штору волной огня, не тревожило полосы, перечеркивающие ткань сверху вниз симметричными рядами, а терпеливо и уверенно прожигало ее. Розово-оранжевое пятно вроде бы занимало подполковника, помогало ему думать и чувствовать, собирать воедино разрозненное и противоречивое.
— Это было все же убийство, — произнес он наконец.
— Возможно, — согласился Сигэки.
— Вы говорили, что самоубийство — это то же убийство, только совершенное руками самой жертвы.
— Да, так, наверное, и было, если считать, что человек наложил на себя руки, если есть доказательства насильственного ухода из жизни: огнестрельная рана, яд в крови, след петли на шее или еще что-то другое.
— Топятся без следов на теле, — заметил подполковник.
— Согласен, следов действительно не было. Но ведь когда бросают за борт или сталкивают с обрыва, следов не бывает, если, конечно, жертва не сопротивлялась…
— Она могла сопротивляться?
— Способна, во всяком случае.
— Вы сказали: следов действительно не было. Вы осматривали труп?
— Нет, только видел его на расстоянии шага. Осматривала полиция и врач госпиталя. Комуцубара тоже был в морге. Он первым приехал и опознал Катю. За ним опознали остальные. Меня в морг пускать не хотели, пришлось вопреки запрету шефа показать документы. Подействовало. Труп был в ужасном состоянии, если так можно сказать о трупе. Тело и лицо изуродовано до неузнаваемости, видимо, несчастную несло издалека, и каждый камень, каждый корень касался тела — ранил, рвал, бил…