Эмильена собирается расширить галерею — эта тема вечернего разговора, как, впрочем, и прочих вечерних разговоров. Последний из её протеже создает с помощью пантографа столь объемные произведения, что при существующем положении дел их можно экспонировать лишь в лежачем положении. Это его не устраивает, а совладельцы здания решительно против поднятия потолка первого этажа, где расположена галерея. Гнев Эмильены вызван именно этим. Я охотно признаю, что сложилась безвыходная ситуация. У гигантизма есть и свои положительные стороны. Ни одно из этих произведений не уместится в нашей квартире.
— Я сегодня допрашивал убийцу, — по глупости роняю я, воспользовавшись паузой в стенаниях Эмильены.
Эмильена как-то странно откидывает голову назад, словно я вдруг сунул ей под нос что-то исключительно вонючее. Ее вилка замирает на полпути от тарелки ко рту.
— Не вижу связи, — произносит она.
Она абсолютно права. Я краснею. Какая муха меня укусила?
— А… каков он?
Странно, но она почти напугана. Я уже давно не говорил о своих профессиональных делах за ужином. Меня вдруг охватывает вдохновение. Слова теснятся в моей голове. Только бы она не потеряла интереса. Надо найти точное, резкое, жалящее слово, которое разом охарактеризовало бы моего героя…
— Симпатичный, — говорю я. — Хотя нагловат. Спокоен и уверен в себе. Вероятно, умен.
— Такими часто бывают параноики.
— Ничто не доказывает, что он параноик! — удивленно восклицаю я. — Ни шизофреник, и вообще ничего такого.
— Поскольку ты считаешь, что признаки сумасшествия можно прочесть на лице?
Мне на ум приходит ужасная мысль — наверное, необязательно быть сумасшедшим, чтобы возникло желание прикончить свою жену. Но я молчу. Конечно, надо быть сумасшедшим. Надо быть сумасшедшим, чтобы убить.
— Если его объявят сумасшедшим, — воинственным тоном заявляет Эмильена, — его запрут в психушку и забудут о нем, не так ли?
— Именно так, если только однажды его не сочтут здоровым и не выпустят. В таком случае он, конечно, может снова пойти на убийство.
— Отвратительно, — говорит Эмильена. — Отвратительно.
В её голосе звенит знакомая нотка, нотка презрения. И снова я не знаю почему, а потому не замечаю её.
— Не понимаю, как тебе может нравиться такое ремесло, — заявляет Эмильена.
Давно наши беседы не заканчивались подобным образом. Но и я давно не заговаривал о своей профессии дома. Тем хуже для меня. Мне нечего возразить, она права. Я не удовлетворен. Я никогда не бываю удовлетворен. И именно поэтому продолжаю жить, как жил.