Получилось — не Европа на быке, а бык на Европе. Любовь — если Платон прав — есть обретение своей второй половины, но эта половина слишком часто не подходит, как деталь не к той машине, и, теряя терпение, хочется не работать над любовью, а послать все на хуй.
— Бонжур, мадмуазель, — сказал мой папа, входя в мою комнату и знакомясь с Веславой. Он был смущен и от смущения забыл, что, кроме Франции, есть и другие страны. Через три года он сделал все, чтобы мы смогли пожениться. Это тогда был поступок. Польша была последним пределом дозволенности для сына посла. Женись я хотя бы на югославке, папа автоматически потерял бы свою работу. Папа не побоялся польки, открывавшей в нашей семье такую опасную тему, как частная «связь с иностранкой». Двадцатого мая 1969 года он сам отправился на улицу Грибоедова уламывать быкообразную директрису единственного московского дворца бракосочетаний, где расписывали (нехотя) с иностранцами, чтобы нас расписали ровно через тридцать дней после подачи заявления. Увидев дипломатический паспорт чрезвычайного и полномочного посла, директриса покорно сдалась. Нас записали на такое раннее время, что мы обложились будильниками, чтобы не проспать Мендельсона.
Медовый месяц я провел в Советской Армии, страдавшей в ту пору сильным расстройством желудка из-за прогулки Армстронга по Луне, на болоте в тамбовской области возле деревни Большая Ляда, на сборах, где громче офицеров кричали лягушки. Когда я оттуда вернулся, мы прожили осень в Карпатах. С тех пор Польша стала моей третьей родиной.
Если Франция была далеко, то Польша оказалась непокоренной соседкой. Ее непокоренность порой обращалась и против меня. В один из многочисленных приездов в Варшаву я застрял в пробке на Краковском Пшедмесчье на своей желтой «восьмерке» с советскими номерами и гаишной бляхой SU. Невероятно элегантный, в твидовой тройке, господин, каких по определению не рождает Россия, проходя мимо меня по тротуару, диссидентски плюнул мне на капот. Через минуту я нагнал его на машине и просигналил. Он оглянулся и, увидя меня, несколько струсил. Через открытое окно я показал ему высоко поднятый большой палец, поощряющий его отношение к Империи: по-моему, он охренел.
Правда, в Польше я постоянно искал следы Запада, ходил на американские боевики, читал во французском культурном центре журналы, но, в конце концов, оказалось, что я влюбился именно в нее. Я полюбил ее невидимую свободу, гордый хребет ее панского характера, несмотря на прижимистость населения. Переезжая Буг, Веслава переставала говорить со мною по-русски. Я выучил польский, ни разу не заглянув в словарь. Русские нередко любят Польшу безответной любовью, хотя в моем случае это не так: поляки, кажется, меня полюбили, искренне признаваясь мне, что я не похож на русского.