Акт «противозаконной», если не сказать «преступной» (с точки зрения советского закона) передачи Рею состоялся в один из самых холодных январских дней в истории России. Термометр показывал минус 40 по Цельсию. Московские улицы были пусты — большинство автомобилей замерзли. Рей немедленно понял значение «бомбы». Хитро улыбнувшись и весело шмыгнув простуженным носом, он после обеда взял ее под мышку и унес из аксеновской дачи на Красной Пахре по глубокому снегу в свою дипломатическую машину. На следующий день в секретной комнате посольства США он доложил послу, и тот, ни слова не говоря, утвердительно щелкнул пальцами — давай! Альманах улетел в Вашингтон с дипломатической почтой.
<>
Задумали так: устраиваем вернисаж «Метрополя», знакомим с ним публику. Сняли кафе «Ритм» возле той самой Миусской площади, где перед войной учились мои родители и где они зарегистрировали брак. На свой праздник, согласовав довольно броское угощение (калачи с красной икрой и шампанское), пригласили человек триста: советских и западных журналистов, режиссеров, актеров, певцов, космонавтов, иностранных дипломатов. По советским временам, это была большая «провокация». Дальше началась детективная история.
КГБ отреагировал по-военному: его сотрудники оцепили квартал, заняли места в телефонах-автоматах, кафе закрыли и опечатали с помощью врачей из санэпидемстанции по фиктивной причине обнаружения в нем тараканов, на дверь повесили табличку: «Санитарный день», а нас стали таскать на допросы в Союз писателей, куда мы предварительно отдали один экземпляр для ознакомления.
Звонок в дверь моей квартиры на Ленинском проспекте. Нарочный. Распишитесь в получении. Повестка: вам предлагается явиться… в случае неявки… 20 января 1979 года состоялся экстренный секретариат вместе с парткомом, на который были вызваны пять составителей. Все заранее срежиссировано. Вставал один деятель за другим, возмущались, пугали. Кто-то даже всплакнул от ненависти. Около пятидесяти верных советских писателей, прочитавших по очереди альманах, запершись на ключ в комнате ЦДЛ (выходили, прочитав — качали головами), нам кричали в лицо, что мы пособники западных спецслужб, «литературные власовцы», которых надо поставить не то к стенке, не то лицом к народу. Все было так мерзко, так подло, что нам ничего не оставалось, как вести себя «героически». Сидя вдоль стены в большой красивой комнате с элементами неоготики начала XX века, где когда-то заседали московские масоны, мы представляли собой живую картину антисоциалистического реализма, написанную маслом, грубыми взволнованными мазками. Странно, что еще не нашлось нового Репина, чтобы ее действительно написать. Или, может быть, Репина плюс Сальвадора Дали. Закрывая глаза спустя 25 лег после этого вечера, я вижу, как осенние мухи садятся нам на лица, где-то в задних рядах темнеют партийные инструкторы городского комитета партии, неясно мерцают посланники КГБ. Недоуменно тараща глаза, Искандер вдруг неожиданно резко сказал о том, что в своей стране мы живем, как под оккупацией. Я вижу тут же вагон московского метро, в котором Попов, к изумлению вечерних пассажиров, отрывает пуговицы на своей белой рубашке и в доказательство любви к какой-то случайной американке, увязавшейся за нами, счастливо глотает их одну за другой, как таблетки. Но в тот день Попов не глотал свои пуговицы. На него, сибирского хулигана с вечно подбитым глазом, особенно разозлились за то, что он протоколировал прокурорские выступления писателей. Аксенов назвал Союз писателей детским садом усиленного режима. Длинноволосый, с вытянутым, прозрачным лицом (похоже, уже из коллекции Нестерова), я объявил, что наш альманах — это прорыв.