– Инесса, ты уже освоилась? – спросила она.
– Почти, только дышать нечем, пойдем в коридор, покурим, – предложила я.
Вполне гостеприимно предложила, соблюдая вежливость, не предполагая ничего вульгарного.
– Нет, ты что, я не курю. Бросила! – в ужасе размахалась руками Егорова. – И ты бросай. Вредно же.
Егорова возмутилась, будто я предложила ей нечто непристойное. Вот дела…
– Обязательно. Перевод доделаю и сразу же брошу. Не могу больше зависеть от вредных привычек. Надо быть сильнее себя, – заверила я, естественно, не Егорову, а себя, грешную. Дым – самообман. Он разъедает организм и душу. Вот найду работу, закончу перевод – и начну новую жизнь, ясную и толковую. Без дыма и газа в голове.
Мы вышли из холла. Егорова успокоилась, больше не размахивала руками во все стороны. Я достала мундштук и нацепила сигарету. Получилось эффектно. Длинная сумочка повисла вдоль тела, как тонкий хлыстик. Меня вообще не осталось. Ни капельки. Я исчезла за мундштуком. Мужчины впадали в замешательство, наткнувшись взглядом на мундштук и хлыст в кожаном обличье. Маринка корчилась от зависти. Она ревниво ловила мужские восхищенные взоры, направленные на мундштук. Насобирала полный сачок. Сейчас начнет накалывать булавками. Мне стало жаль подругу.
– Ты не знаешь, почему нас не впускают в зал? – спросила я, выпустив длинную струю, извивавшуюся тонкими кольцами. Кольца уплыли куда-то наверх, в туманное питерское небо.
– Ждут кого-то, какое-то значительное лицо, – увядшая Егорова совсем не радовала глаз. Ни моих, ни мужских. Пропала женщина, сначала помутнела, а затем совсем угасла.
– А кто у нас значительное лицо? – спросила я, изнывая от жалости и сочувствия. Но чем я могла утешить безутешную подругу? Разве что спрятаться в туалете от любопытных мужчин.
– Кажется, какая-то модная телеведущая, из Москвы, оттуда, сверху, – сказала Маринка загадочным тоном и ткнула пальцем в потолок.
– А-а, персона грата, звезда голубого экрана, – со значением произнесла я.
Мне до чертиков надоело торчать в курилке. Надо пригубить глоток шампанского, съесть трюфели, закусить пирожком с грибами. Кутить так кутить. Но Егорова, кажется, объявила голодовку, как донецкий шахтер. Она даже лицом почернела.
– Марин, а ты что такая смурная? Расскажи, поделись, легче станет, – предложила я. Все равно делать нечего. Ждем-с московскую телезвезду. Пирожки и трюфели не подают. До приезда столичной звезды.
– Я в Москву уезжаю, грустно, – сказала Егорова и пригорюнилась. Она сгорбилась, поникла, еще больше завяла. Я даже запах почувствовала. Аромат увядания. Звезды почему-то всегда вянут в окружении соперниц.