— Не знаю, сумею ли…
— Сумеете.
После минутного молчания Кшивка вынул из кармана карандаш и на листке бумаги стал делать набросок размашистыми, смелыми штрихами. Брыла с интересом наблюдал за его работой.
— Вот так… Именно так я себе это и представлял. Замечательно!
* * *
Члены редколлегии приступили к работе сразу же после возвращения курсантов с совещания. Однако начало не предвещало ничего хорошего. Ирчиньский отправился в свой взвод. Курсанты сидели за книгами и тетрадями.
— Кто из вас напишет к завтрашнему вечеру заметку в стенгазету об аграрной реформе? — спросил он.
Курсанты на миг подняли головы, но тут же вернулись к своим занятиям — желающих не оказалось. У Ирчиньского вытянулось лицо. Он попытался было уговорить их:
— Надо написать… Хорунжий поручил…
— Пусть редактор и напишет! — сказал кто-то язвительно.
Потеряв всякую надежду, Ирчиньский обратился к Берендорфу:
— Скажи им, может, тебя послушают…
— А мне-то какое дело? — безразлично пожал плечами заместитель командира взвода.
После минутного раздумья Ирчиньский решил обратиться к Карчеку:
— Слушай, Карчек, вот ты все время говоришь, что реформа нужна. Ты из деревни, напиши…
— Отстань, у меня своих дел невпроворот.
— Карчек должен написать! Говорить-то он мастак, чуть было не подрался в Люблине с этим, ну как его… которого отправили обратно в запасной полк, Помпите, когда лам читали Июльский манифест?
— Напиши, Карчек, — засмеялся кто-то в углу.
— Конечно! Ты же был в Батальонах Хлопских, вот и напиши, за что боролся.
— А вы что думали, не напишу? Возьму и напишу! — вспылил Карчек. — Так напишу, что у тех, кто в сговоре с помещиками, печенка лопнет!
— Не грози, а напиши, — добавил Берендорф. — Не спеши и не делай орфографических ошибок.
Ирчиньский, довольный, приступил к занятиям.
— И чтобы к завтрашнему дню, — бросил он еще раз Карчеку, который что-то уже писал в тетради.
Во втором взводе было полегче. Ожга сам захотел написать заметку. Его не смутили даже колкости ехидно улыбающегося Роттера:
— Посмотрите, какой усердный! Хочет, по-видимому, дослужиться до ефрейтора.
И в четвертом взводе обошлось без принуждения. Заметку о братстве по оружию с воинами Советской Армии решил написать Мулик. Все знали, что немецкие жандармы схватили его с оружием в руках и собирались казнить во Влодавской тюрьме. Но загрохотали залпы советских орудий, принесших свободу польской земле. В числе других арестованных был освобожден и Мулик…
В третьем взводе Ожеховский просил всех, уговаривал. Не помогло. От него отмахивались, как от назойливой мухи. В конце концов он решил написать сам. Заметка получилась скучной, неинтересной. Ни слова по существу дела — о случае дезертирства в их батарее, никаких конкретных выводов.