— Вот, товарищ лейтенант, письма. Вам четыре и мне четыре. — Последнюю фразу он произносит с нескрываемым удовольствием. Жучок, кажется, ужасно рад, что ему пришло не пять, не шесть писем, а столько же, сколько и мне. Разделив пачку пополам, он одну половину кладет на тумбочку ближе к моей кровати, другую — ближе к своей.
— А ты свои разве не читал?
— Нет.
— Почему?
— Я нарочно их не распечатывал, думал: дойду — вот тогда почитаю. А то не дошёл бы, — простодушно вздохнул он и задумался.
Он сидел на кровати, широко расставив уставшие и наверняка мокрые ноги, сгорбившись и уперев руки в колени. Короткая рыжеватая шевелюра его была взъерошена и ещё мокра от пота. Мальчишка в солдатской форме с тонкой шеей и огромными натруженными руками.
— Значит, так, — сказал я командирским голосом, и он встрепенулся. — Письма отложим, а сейчас надо согреться и порубать. Промок?
— Да есть маленько.
— Разувайся, вешай портянки на печку, а я пока дров наколю. На ноги надень валенки, вон в углу стоят. Понял?
— Так точно.
Через полчаса комната наполнилась теплом. На плите постукивал крышкой кипящий чайник и замечательно шкворчала салом жареная картошка.
Кто никогда не жил за тысячи километров от родного дома, кого по утрам не будило громовое «Подъем!», кто не носил пропитанной потом гимнастерки, не задыхался на кроссах в противогазе, не прикипал окоченевшими пальцами к холодному металлу, тот никогда не поймёт, отчего у мальчишки солдата такие огромные, с незаживающими ссадинами руки, отчего дрожат они, эти руки, когда надрывает солдат тоненькое письмецо.
Кто не месил грязь солончаков, не ночевал в занесённой снегом машине, не сгибался под степным бураном, не коротал тоскливых вечеров в казарме, прислушиваясь к вою ветра и волков, тот никогда не испытает такого наслаждения от чтения письма, которым сейчас лучился Жучок. Выражение его лица менялось каждую секунду, губы шевелились. Исписанный лист мелко подрагивал в руках.
Я не спешил распечатывать свои письма. Мне было интересно понаблюдать за этим всегда немногословным, замкнутым парнем. Теперь я его не узнавал. На щеках выступил румянец, глаза блестели и улыбались.
Закончив чтение, он ткнул пальцем в конец письма, застенчиво взглянул на меня и перечитал: «Крепко тебя целую, мой милый. Люблю, жду, скучаю. Пиши. Твоя Катя».
— Чудная девка, — сказал он, аккуратно засовывая письмо в целлофановый мешочек с документами.
Меня слегка покоообило последнее слово. Но Жучок этого не заметил. Он смотрел куда-то далеко, сквозь стену. В его глазах мерцал слабый огонек керосиновой лампы.